Суд Проклятых
Шрифт:
Он медленно вернулся на утлый плот, привычно принял позу лотоса, и уставился вдаль, где вздымались вверх фонтаны огромных летающих китов.
— Поверь, твой разум — не преграда для сил иных, растущих, стройных, из семени души вверх рвущихся… Достойны награды сей немногие лишь люди, чей вид недавно только взор свой обратил на звёзды. Ты рано отказал мне, поверь, решись — ещё не слишком поздно, мой гость. Мой пленник! — маска опасливо качнулась вперёд-назад, словно кивая, подталкивая к выбору, после которого наличие или отсутствие тела, боли, времени и жизни станут просто не важны и не нужны. — Я долго строил этот мост, от серой пыли осознанья — до света дальних ждущих звёзд, ни разу не
Телль вздохнул, и продолжил разглядывать причудливые рисунки созвездий, которые вырастали из китовьих фонтанов, сплетаясь и разлетаясь капельками влаги. Сказать ему было нечего — истории из прошлого великой расы, породившей его тюремщика, и угасшей где-то там, за горизонтом событий и эонов, не так давно сменились соблазнами и угрозами. «Особенно пикантно, ёж твою бороду, — думал Макс, мысленно положив на Актёра большой ржавый болт, — что я из этих выспренних и витиеватых кружев словес не понимаю и трети… Что за угроза, если ты её не понимаешь? Какова ценность соблазна, который тебя не задевает вообще нигде — ни в душе, ни в, гомо тебя сапиенс, разуме?»
Одно ему было ясно точно: фигляр в дурацкой маске должен был занять его тело, предназначенное специально под его визит, но что-то пошло не так, и теперь ему требовалась помощь Макса, его души, чтобы оказаться внутри его же плоти.
Где-то вдали, на изогнутой границе неба и моря, вспыхнула и угасла зарница. Потом, спустя миг, ещё одна. Вспышки окружали некий объём пространства, походящий на невидимую пирамиду, или треугольник — видно было, мягко говоря, отвратительно. Киты, фонтаны, зарницы…
… - И я могу, мой верный друг, душу и тело наделить твои здоровьем, позволив вечность нервно ждать в былом, и смерть не сможет обмахнуть крылом тебя, и небо станет нашим изголовьем! — Актёр витийствовал, рассыпая обещания, как бисер, и мягко жестикулируя руками, словно сплетая сеть из темнеющего воздуха. — Мне нужно лишь согласие!
— Иди ты в задницу, со всем своим здоровьем, и носа не кажи оттуда сто веков… — Макс сплюнул, целясь в маску, но ветер отнёс плевок в сторону, и распылил. — На кой мне вечность, ну подумай? И власть, которую ты предлагал, засунь туда же. Нет, не пойдёт. Нет, нет, и нет. Не буду. Никогда. И не проси, скотина.
— Тогда… Как это не прискорбно мне, — Венецианец стряхнул с рук нечто невидимое, — твоё прервётся дело. И тело, что сейчас гниёт, и болью заражает душу в звёздном море, скоро умрёт. Погибнет. Прочь уйдёт, как уходили в бытие истоки, как рушились миры, как падали во тьму всех солнц шары — в ничто ты обратишься навсегда. Не принятые сущности игры тебе не станут оправданьем к чести…
— Как я хотел бы сдохнуть, тварь, с тобою вместе… — ядовито ответил Телль, скрывая за злостью внутреннюю грусть и осознание правоты Актёра. ОН чувствовал, что тело, оставшееся где-то там, умирает… Но только сейчас это понял. И, если не вернуться обратно в течение ближайшего времени — то даже это понимание канет во тьму, бесцельно растраченное. А его душа станет звеном, цепью, или ещё какой утварью того, кто носит маски и любит зеркала. — И перед смертью суметь нагадить тебе прямо в клюв этой гребаной маски, чтоб ты лопнул!
— Желание твоё сиречь лишь блажь. Ты сам не знаешь, каково, не умирая, и не сходя во тьму — не жить. И «сдохнуть», как промолвить смог блудливый твой язык, тебе сейчас по воле собственной, поверь, не светит — я буду вновь Вергилием твоим. И в Ад сведу по торному пути, длинной дорогой долгой смерти… — древнее существо, не снимая маски, транслировало Максу настолько объёмное ощущение
Он указал своими изящными длинными пальцами на далёкий, и недостижимый горизонт, где набухало тёмное облако, самим своим видом зарождая мысли о болезни и тлене. Внутри темноты тлели багровые нарывы огня, и Макс невольно содрогнулся ещё сильнее — такими холодом, безнадёжностью и болью веяло оттуда. Зарницы за спиной снова обрисовали контур пирамиды, вспыхнувшей золотом и осенним багрянцем…
Телль чувствовал себя, как кусок металла на архаичной наковальне — на таких японцы из Марианской диаспоры до сих пор ковали свои клинки самураев. Он словно плыл между жаром огня в горне внешнего мира, хладной плоскостью безразличной плиты звёздного моря, и неумолимо опускающимся молотом-смертью… Что могло выплавиться в этом горне? Что может отковать удар — один, больше он не выдержит, да и того будет многовато… Как отзовётся хрусталь и тёмная синева наковальни-моря?
На мгновение ему стало тепло и спокойно. Макс чувствовал, что он — не один, и откуда-то знал, что может изменить мир к лучшему… Но как, и почему — не знал.
— Делай своё дело, древний… — Телль изобразил всё возможное презрение на лице, и отвернулся. Созерцать набухшую гноем глобулу неведомого мира было не слишком приятно, но всё же — лучше, чем любоваться актёром «погорелого театра», как говаривала прабабушка Макса. — И пусть боги тебя осудят.
— Боги мертвы, сухи и прах их растворён в воде нездешнего звёзд моря, я неподсуден, вечен, и един! — речитатив взвивался тоном к небу, и резал Максу душу. Актёр, шурша тканью костюма, переместился так, чтобы Телль видел его. — Я скоро сам, коль будет суждено свершиться, превзойду их силу. Мне нужно лишь одно… Одна… Точнее, лишь один. Одна лишь жертва, лёгшая на камни, один удар ножа, одно лишь пламя.
— Уйди. Прошу. Дай мне покой… — Макс заслонил глаза опухшей рукой, и зажмурился.
Тихий шелест волн стал ему ответом. Венецианец сгинул, словно призрак, не оставив и следа. Чёрная опухоль гибнущего мира набухала на фоне звёзд и галактик. Из-за спины Телля веяло теплом и перезвоном хрустальных колокольчиков. Он медленно обернулся, но не увидел ничего.
— Не бойся, и не показывай вида, что удивлён, — раздался из пустоты тихий мелодичный голос, в котором слышались внутренняя сила и тёплая ирония, — просто выслушай…
Телль выругался.
— Чёртов актёришка, ты решил меня окончательно допечь сегодня своими фиглярскими фокусами?!
— Я — не он, — в голосе прозвучали нотки скорби. — Понимаю, тебе нужны доказательства, но у меня их нет. Могу только немного облегчить твои страдания — настолько, насколько допускают пределы отпущенного мне.
В лицо Максу подул странный ветерок, напоённый запахами трав и цветов, словно он находился на Земле, в весенней степи, чудом сохранившей за тысячелетия властвования человека своё разнообразие и жизненную силу. Мёд и полынь, водяная пыль от неведомого источника, и прокалённый солнцем песок на губах… И ему стало легче. Боль не оставила тела, но стала глуше, спрятавшись где-то на задворках сознания. Мысли потекли ровно, сильно, с ясностью, которая и при жизни была редко достижима, а уж здесь… «В этом месте, времени, или чем оно там является, — подумал Телль, — Очень сложно сохранить себя дольше, чем требуется окружающему миру, чтобы тебя переварить». Чьи это были слова, кто это подумал — он сам, или его неведомый гость-невидимка, Макс не знал. Но чуял, что это правда.