Суд
Шрифт:
— А? Как же, как же, помню, помню… — окончательно пробудился Сараев.
— К сожалению, о том, что вы здесь, в обкоме узнали только, час назад. Вы были на заводе — какое у вас впечатление о директоре?
— Да как вам сказать? В основном положительное… в основном…
— А у нас мнение, что его нужно освобождать.
— За что?
— За отсутствие данных занимать этот пост и еще… как бы помягче сказать… за моральное несоответствие… это, повторяю, выражаясь мягко, — обком располагает на этот счет основательными данными. И мы хотели просить вас доложить это наше мнение министру, а он может связаться с секретарем обкома по ВЧ.
— Хорошо, я сделаю это…
— Очень жаль, что мы не увиделись. До свидания…
Кичигин, встревоженно
— Что там такое?
— Смольный предлагает вашего директора снимать, и я должен доложить об этом министру.
— Этого нельзя допустить, — тихо, но властно произнес Кичигин.
— Вы что, не понимаете, что такое Смольный и что означает для министерства его мнение? — как только мог спокойно ответил Сараев. — Они считают, что у него нет данных быть директором. И кроме того, как он выразился, — Сараев кивнул на телефон, — моральное несоответствие…
— Чепуха! Все можно повернуть так, как нужно нам. А неужели вы не понимаете, что этот директор с его агрегатами будет нам очень и очень полезен? Нам! Понимаете? Вы что думаете, я не вижу, что он слабый директор? Но он идеальный для нас. Для нас, Сергей Антонович!
Сараев молчал. В который раз Кичигин вот так припирает его к стенке и заставляет подчиниться. Но сейчас он просто не знал, как быть…
— Кстати, — продолжал Кичигин. — Наша вчерашняя вечеринка вместе с премиальными для дам, такси и утренним завтраком по приезде стоили триста рублей, без десятки, кажется. Уплатил директор. Не забудем об этом своем долге ему, если его… выгонят. Но вы доверьте это дело мне, я подработаю такую контршпаргалочку, что ваш Смольный умоется. Я сейчас же еду к директору домой — надо его предупредить. Встретимся в поезде.
Кичигин прибежал, когда поезд уже трогался. Запыхавшийся, он обрушился на койку в купе и долго сбивал одышку, со злостью глядя на Сараева. Наконец, когда за окном уже не было огней Ленинграда, он заговорил под мерный, рокот колес.
— Будь все проклято, — тихо произнес он и сорвал с шеи галстук. — С директором плохо… — Рывком расстегнул воротник сорочки. — Он, оказывается, снюхался с какими-то торгашами, влез с ними в аферу, их посадили, и они дали на него показания. В Сестрорецке они на даче одного из торгашей бардак открыли… с финской баней… И представляете, что он за типчик — мне об этом ни слова! Нетрудно домыслить, куда он мог нас затащить! Страшно подумать. Так что, Сергей Антонович, как можно скорее докладывайте министру мнение Смольного и поддержите его обеими руками, пусть его немедля гонят к чертовой матери…
Сараев молча раздевался, в эти минуты он подумал, что его похождения с Кичигиным могут плохо для него кончиться, и ему стало знобко. Забравшись под одеяло, Сараев сказал:
— Он мне сразу не по душе пришелся — болтун… и царек…
— Ладно, ладно, — ответил Кичигин. — В тот вечер он был вам хорош, на брудершафт пили… В общем, забыли о нем, будто его и не было. Аминь.
Вот уже и зима. Черт побери, как летит время. И работа идет дальше. А что это значит? Хотите знать точно? Каждый день — глаза в глаза с жульем. Но такая уж у них работа: вчера — удача, принимаешь поздравления товарищей, а сегодня гори голубым пламенем над беспросветным делом и сочувствия ни от кого не жди.
Именно такое дело и дал Куржиямскому майор Любовцев. Барабаня пальцами по лежавшей перед ним не очень пухлой папке, он сказал:
— Дело это какое-то вялое, обвислое, в сон кидает. С самого начала оно повелось пятками вперед…
— Так прикрыть его и делу конец? — с обреченной надеждой спросил Куржиямский.
— Нельзя. И сразу запомните, капитан, — Любовцев хитро улыбнулся, — дело подарено нам нашим министерством, значит, будем бдительны. И попробуем проглядеть его вместе, кое-что тут все-таки уже есть… — Любовцев открыл папку. — Вот видите? Сопроводиловочка. Так… Тут обращается наше с вами внимание на то, что существо дела находится в прямой связи с решением недавнего Пленума ЦК КПСС. Запевка, ничего не скажешь, крепкая.
Но дальше дело выглядело действительно вяло. Начиналось оно с газетной вырезки — опубликованное в областной газете письмо колхозного бухгалтера обвиняло председателя колхоза Степового в том, что он незаконным путем добывает запасные части к автотехнике и платит за них вдвойне колхозными деньгами. Дальнейшие страницы дела фиксировали попытки провести проверку этого сигнала местными силами. Все было в этом материале весьма шатко…
— Такое впечатление, что проверявшие выгораживают председателя, — заметил Любовцев.
Но одно обстоятельство — тут в деле кто-то в министерстве густо подчеркнул две строки, — видимо, и предрешило пересылку дела в отдел Любовцева. Агроном колхоза в своих показаниях утверждал, что ту сделку председатель колхоза будто бы совершил в Москве, в Министерстве автопромышленности, а оно находилось в этом же районе столицы.
Дальше в деле шло уже то, что сделали работники отдела до Куржиямского, и эти страницы он сейчас читал очень внимательно. Любовцев предупредил:
— Начинать с министерства мы не могли, а там на месте наши товарищи растеклись по древу… В общем, штудируйте и потом доложите свои соображения…
Куржиямский сейчас читал дело заново, но надо сказать, ему несколько мешала объявленная сегодня радостная весть о присвоении ему звания капитана. Правда, он умел не поддаваться чувствам и, стиснув голову ладонями, внимательно читал страницу за страницей.
Газетная вырезка сильно потрепалась. Куржиямский аккуратненько наклеил ее на лист бумаги и сам себе улыбнулся — страница словно помолодела. Но что же тут дальше? Запросы… Ответы… «Так как нет для этого основания…» «Проверкой не подтверждено…» Это все Костя Тарабрин упражнялся в стрельбе на дальние расстояния. И вот приказ ему от Любовцева — выехать на место. Куржиямский помнит, как уезжал Костя и как все просили его привезти воблы… Докладная Кости о поездке… Так… так… Картина вроде абсолютно ясная: оказывается, бухгалтер сводил счеты с председателем колхоза, который уличил его в каких-то махинациях с колхозным медом и за это выгнал. Заметка в газете — месть. Молодец Костя, вылупил яйцо, только глотнуть его и осталось… Но нет, не таков майор Любовцев. На Костином проекте постановления о прекращении уголовного дела наискось его резолюция: «Из этого не ясно, было ли все-таки незаконное приобретение запасных частей, а только это для нас и важно. Послать на место лейтенанта Сурова и студента-практиканта Акишина». Поехали ребятки, загремели… Как же они там действовали?
Суров был более осмотрительным, чем Костя. Он допросил почти сорок человек, но тут был как раз тот случай, когда количество переходит в качество: картина была пестрая, противоречивая, и никакого определенного вывода по ней сделать было нельзя. Куржиямскому показалась относительно важной та часть показаний председателя колхоза Степового, где он косвенно признал покупку «левых» запасных частей, но тут же утверждал, что та переплата в конечном счете дала колхозу прибыль, в десятки раз превосходящую расход. Деньги для переплаты он, оказывается, брал из колхозной кассы, они были ассигнованы на оплату художников за оформление клуба и правления. Он признавал, что делать это было нельзя, но не на себя же он тратил те деньги. Его рассказ о том, как была произведена покупка и где, был крайне запутан. Кому он платил — не помнит и вообще умоляет не дергать его больше по этому вопросу, а если надо, он готов внести истраченную сумму в кассу колхоза из своих личных средств. Получалось по Сурову, что председатель колхоза прямо героический защитник колхозных интересов, в то время как его следовало судить за одну операцию с тратой денег, предназначавшихся совсем на другое. В общем, неудивительно, что майор Любовцев написал резолюцию: «Товарищу Куржиямскому провести дополнительное расследование на месте, обратив особое внимание на…» — далее следовали его дотошные конкретные указания.