Судьба открытия
Шрифт:
Жизнь в корпусе шла своим чередом. Недели проходили за неделями.
От шести до восьми часов вечера кадеты готовили уроки. В классной комнате зажигались большие лампы. Для порядка присутствовал офицер-воспитатель; он приносил с собой какой-нибудь роман, усаживался на преподавательское место и погружался в чтение. А класс гудел: кто зубрит вслух, кто просто разговаривает с соседом.
В один из таких вечеров Сотников переписывал только что решенную задачу. Вдруг Лисицын — этого никогда раньше не бывало — положил руку ему на погон:
— Ошибка у тебя. Вот, смотри. Купец
Карандаш черкнул по бумаге. Выручка купца оказалась вдвое больше, чем думал Сотников.
Сзади раздался голос Тихомирова, неуверенно:
— А мне ты не поможешь?
— Тебе? Ну, иди сюда! Все равно, давай!
С тех пор уже Лисицын сам искал, кому надо объяснить задачу, теорему или растолковать трудный урок. В вечерние часы он занимал середину парты, Сотников жался к правому краю, а слева всегда сидел очередной нуждающийся в объяснениях.
— Чего не понимаешь? — удивлялся Вовка. И снова повторял урок, как бы играя перед собой карандашом. — Вот что и требовалось доказать. Теперь понял? — Замолчав, он глядел со сдержанным достоинством.
Математику он любил. Учебники по алгебре и геометрии казались ему книгами легкими, интересными, которые приятно прочесть «от корки до корки» и время от времени пересматривать на досуге. Он выискивал для себя задачи потруднее, упорно их обдумывал; часто и в постели, засыпая, он строил мысленно кубы, призмы, извлекал в уме корни из громоздких дробей…
Корпус славился духовым оркестром. Слушая музыку, Вовка закрывал глаза. Звуки тогда представлялись ему потоком плывущих в темноте фигур — зубчатых линий, спиралей, неожиданных углов, расходящихся и рассеченных на части кругов.
— Изрядным будете по артиллерии, — хвалил его Семен Никитич, преподаватель математики.
Однако этакая похвала не достигала цели — учитель позевывал, лениво почесывая свою переносицу. И Вовка видел равнодушие к науке и отворачивался пренебрежительно. Другие кадеты, впрочем, Семена Никитича тоже не любили. Немолодой учитель был обрюзгшим от пьянства. Даже сюртук носил неопрятный — в каких-то пятнах и табаке. У него было прозвище: «От сих до сих». Он никому не позволял заглядывать за пределы заданного. «Много будете знать, — говорил, — скоро состаритесь».
Сотников и Тихомиров каждый день готовили уроки с помощью Лисицына. А когда их фамилии поднялись по классному списку на несколько номеров вверх, Вовка почувствовал гордость. Ох, оказывается, до чего приятно, если ты полезен людям!
Той весной, открыв наугад томик Пушкина, он прочел:
…живи один. Дорогою свободной Иди, куда влечет тебя свободный ум, Усовершенствуй плоды любимых дум, Не требуя наград за подвиг благородный.«Да, — подумал, — это словно про меня…» И судорожно, сладко вздохнув, представил себе будущее: великие дела овеют его славой, поднимут высоко над человечеством, над тысячами, тысячами, удел которых — жить лишь обыденными интересами толпы.
В памяти же все перекатывались строчки:
Усовершенствуй плоды любимых дум, Не требуя наград за подвиг благородный.Захлопнув книгу, он прижал ее к груди. Издалека посматривал на Сотникова, склонившегося над партой. Потом быстро взглянул на стену, где висит список фамилий, и словно весь посветлел — заблестели глаза, улыбнулся.
3
На лето тетя Капочка пригласила его гостить к себе в Петербург. Дорогой он с утра до вечера стоял у раскрытого окна вагона. Колеса выстукивали под ногами веселую песню. Перистые облака плыли высоко в голу- бом небе, точно мчались, не отставая от поезда, над серыми деревнями, лесочками, полями. Ветер порывами бил в лицо.
Сощурившись, Вовка шептал:
Лети, корабль, неси меня к пределам дальным По грозной прихоти обманчивых морей…Чья-то рука легла ему на плечо:
— В Петербург едешь?
Рядом стоял кадет, почти уже взрослый, синеглазый, смуглый; в корпусе, в столовой, Лисицын видел его за одним из столов первой роты.
— Как твоя фамилия? — спросил он, не снимая руки.
— Моя? Лисицын. А вас… — Вовка колебался, на «вы» или на «ты» сказать, — а тебя как зовут?
— Я — Глебов, — ответил нараспев кадет. — Подвинься немного, около окошка стану.
Оба они высунулись в окно. Лисицын искоса поглядывал: «Что ему нужно?» Стихи теперь не шли на ум.
Перед ними проносились телеграфные столбы, деревья, будки железнодорожных сторожей. Зрачки Глебова прыгали, провожая убегающие предметы. А через полчаса ои зевнул, потянулся так, что хрустнули кости, и сказал:
— Эх, брат! Скорей бы… окончить, что ли, корпус. Уж вот надоело!
Мысль о корпусе Вовке показалась правильной.
— Знаешь, пойдем чай пить, — позвал Глебов.
Вовка подумал и решил:
— Пойдем.
Колеса поезда постукивали, вагон раскачивался.
У большого кадета в корзине с продуктами сверху лежала связка книг с нерусскими надписями на переплетах. Притронувшись к ним, Вовка полюбопытствовал:
— Что это?
— Грамматика, видишь. Греческий, латинский.
— Да разве в корпусе их учат?
Глебов, покосившись на затылок спящего на верхней полке пассажира (в купе сейчас они были втроем), негромко засмеялся. Скуластое его лицо от смеха сразу похорошело; углы губ забавно вздрагивали.
— Чудак ты! Ну конечно же, не учат.
Он постелил на столик чистое полотенце, поставил стаканы и почему-то шепотом сказал:
— А думаешь, охота юнкером маршировать да — в подпоручики? Не-ет, брат, это не по мне. Ты понял?… Чего ты глядишь на меня, как волчонок?