Судьба по-русски
Шрифт:
Какая сила подняла нас на шестой этаж, в кабинет директора Дома актера Александра Моисеевича Эскина, нам неведомо…
Эскин, предупредительный, деликатнейший человек, очень любивший актеров, в этот момент закрывал кабинет на ключ — собирался уже уходить. Но увидев нашу необычную возбужденность, понял, что это неспроста, и распахнул дверь. Доронин стал дрожащим пальцем крутить диск аппарата…
— Что случилось? — испуганно спросил Эскин.
— Жарову надо позвонить. Очень важно, — ответил я.
Доронин,
— Миша!.. Миша!.. — Он задыхался. Его душили слезы. — Утром слушай радио!.. — Потом через паузу: — Одним словом, то шампанское пригодилось… — Снова через паузу: — В самый раз, Миша! Обнимаем!.. — И опять через паузу: — Женя Матвеев и Александр Моисеевич…
Доронин опустил трубку на рычаг и рухнул в кресло.
Растерянный Эскин тяжело, по-стариковски тоже присел.
— Ах, сука! Каких людей оклеветала! — склоняясь над столом, говорил Доронин.
— О ком речь? Скажите наконец!.. — почти выкрикнул Эскин, вопрошающе посмотрев на меня.
Я ответил:
— О медсестре Тимашук… Дело о врачах-убийцах — ложь!
— При чем здесь Тимашук? Она же мелкая сошка, пешка в чужих играх! — почти простонал Александр Моисеевич и замолчал. В его глазах что-то блеснуло…
Посидели, помолчали, вместе пошмыгали носами… Потом я спросил у Доронина:
— А кто это был, наш сосед по столу?
— Здрасте!.. Ты что? Это же диктор Герцог!
Мог ли я тогда подумать, что спустя четверть века встречусь с ним, милейшим человеком, на съемочной площадке в фильме «Я, Шаповалов Т.П.», где он сыграл роль начальника госпиталя.
Герцог не обманул. Утром, как он ни старался читать текст правительственного сообщения «о деле врачей» беспристрастно, голос его заметно дрожал.
Что-то понесло меня в театр — явился за час до репетиции. Михаил Иванович уже стоял у двери лифта. Коротко обняв меня, он шепнул:
— Постой здесь. Посмотри, как будут сейчас здороваться со мной…
Вскоре из лифта стали выходить коллеги. Не было ни одного человека, который бы не протянул руки Жарову: кто искренне поздравлял с окончанием черных дней для него, кто с наигранной улыбкой чуть ли не кидался в объятия…
Поразительно: Жаров ничем не выдавал своего, казалось бы, такого естественного в этом случае чувства счастья — нет, скорее уж он кипел от гнева… Кому-то пожимал руку, кого-то благодарно, — по-дружески хлопал по плечу, от кого-то отворачивался, делая вид, что говорит со мной.
…Появился артист К. и, раскинув во всю ширь руки, раздвинув губы до ушей, торжественно продекламировал:
— Милый наш Михаил Иванович!.. — И двинулся к Жарову, целясь обнять его.
Жаров резко, словно от удара, отступил назад на шаг и, выставив перед собой упруго вытянутую руку с растопыренной ладонью, словно щит, сдавленно выкрикнул:
— Проходи!.. — И еле слышно добавил что-то, кажется: — Мразь!..
Лицо его налилось кровью. От гнева и презрения он дрожал!.. В эту минуту Жаров был страшен и одновременно прекрасен. Таким я его помню.
И вот сейчас вглядываюсь в фотографию — сцену из спектакля «Деньги», где мы оба ржем… И читаю дарственную надпись: «Дорогой Женя! Когда будешь Народным артистом СССР — вспомни любящего тебя Мих. Жарова».
А я и не забывал его…
Мартыныч
В начале 60-х годов участвовал я в очередном праздновании Дня шахтера. В те времена и союзные, и республиканские, и городские власти вкладывали немалые средства в проведение этого профессионального праздника. В шахтерских городах на стадионах шли большие театрализованные представления, в которых были заняты десятки артистов. Принимали гостей радушно, с размахом. Поэтому желающих участвовать в таких празднествах находилось всегда немало.
Группе артистов кино, в которую входил и я, предстояло лететь в Донецк. Шумной толпой ввалились мы в самолет. В салоне на этот раз было какое-то особое оживление: смех, остроты и мельтешня в поисках места. Места… возле почетного гостя, красавца мужчины, прославленного на весь мир героя, космонавта-2 Германа Титова!..
Глядя на нашу возбужденную братию, а суетились главным образом особы слабого пола, Петр Петрович Глебов мрачновато заметил:
— Ну, запушили хвостами!
— Не ревнуй, Петрусь. Я тебе принципиально скажу: там есть возле чего попушить, — ответил ему сидевший спокойно Петр Мартынович Алейников.
Как формировалась бригада артистов на праздник Дня шахтера, не знаю. Знаю только, что Алейников, который никогда ранее с нами на стадионных представлениях не выступал, был приглашен на этот раз персонально. Не выступал он прежде, может, потому, что у него не было подходящего номера для подобного рода зрелищ; может — болел часто; может — из-за пристрастия к спиртному…
Мартыныч — так мы любовно называли его в своей среде — действительно не имел концертного репертуара. Про него даже ходила такая байка.
— Какая публика в зале? — спрашивает он у конферансье.
— Дом ученых.
— Тогда объяви: «Твардовский. „Ленин и печник“».
Перевозят его на другой концерт.
— Какая публика? — интересуется артист.
— Дом культуры ЗИЛа. Рабочие, надо полагать.
— А-а-а… Тогда объяви так: «Петр Алейников прочтет вам „Ленин и печник“»…
Какой там репертуар! Люди и без того валом валили — только бы увидеть его, всеобщего любимца. Слава его была фантастическая. Все от мала до велика, мужчины и женщины цитировали (в пластике и интонации) его Савку из «Трактористов»: «Здравствуй, милая моя, я тебя дождалси, ты пришла, меня нашла, а я растерялси…»