Судьба с чужого плеча
Шрифт:
— Я не могла ее убить, у меня больная рука!
— А у меня ухо чешется, так что я теперь, допрос вести не могу? — пожимает плечами следователь.
— Дайте мне чистый лист бумаги.
— Я не задавал вопрос. Что ты собираешься писать?
— Чистосердечное признание.
— То не могла, то признание… — недоверчиво смотрит на меня следователь, но все равно протягивает листок и ручку.
— Я, Паукова Дина Александровна, — записываю и одновременно озвучиваю заявление, — полностью отрицаю свою вину в предъявленном мне обвинении. Прошу приложить к материалам дела справку
— Что за бред ты несешь?! — хватается за голову следователь. — Какая еще справка? Причем здесь инвалидность?
— Вот, смотрите, — указываю пальцем в заинтересовавший меня фрагмент фотографии. — На шее четко видны следы пальцев. Для того чтобы удержать Катю, убийца, стоя сзади, схватил ее за шею правой рукой, а левой ударил непонятным предметом.
— Ты решила рассказать, как убила падчерицу?
— Не могла я ее убить, из-за перенесенной в детстве травмы. Моя правая рука не способна сжаться настолько, чтобы оставить синяки на шее ребенка. Я могу согнуть только кончики трех пальцев — среднего, безымянного и мизинца. А на фотографии явно видны следы от большого и указательного пальцев.
— Откуда мне знать, вдруг ты врешь?
— Говорю же вам, у меня есть справка об инвалидности, еще об этом написано в моей больничной карточке. Я чисто физически не могла оставить такие синяки на шее Кати. Значит, это сделал кто-то другой, — медленно выдыхаю и откидываюсь на спинку стула.
Следователь, открыв рот, продолжает изучать фотографию.
— Возьми ручку в правую руку, — поднимает на меня полный надежды взгляд.
— Я ею даже кружку удержать не могу, не говоря о том, чтобы писать.
Лицо следователя сереет и окончательно теряет какое-либо выражение.
— Подпиши протокол, — пододвигает ко мне бумагу. — На каждой странице.
Соглашаюсь, лишь бы скорее отсюда выбраться.
— Теперь я могу идти?
— Куда идти? — на лице следователя снова появляется улыбка. — Твои показания, как и любую другую улику, надо проверить. К тому же, хватала свою падчерицу за шею или нет, это еще не доказывает, что ты ее не убивала. В своих показаниях ты сама призналась, что ударила ребенка.
— Я призналась?
— Да, ты, — в голос смеется он. — Повелась на бумажку от судмедэксперта. Я ее сам полчаса назад на компьютере напечатал.
— Не может быть. Я такого не говорила!
— Как же не может быть? Вот, смотри, — протягивает мне протокол следователь.
— Где?! — наклоняюсь и выхватываю бумагу из его рук.
В миг от злосчастной записки остаются одни лоскутки.
— Что ты делаешь?! — машет руками следователь.
— Выбрасываю мусор, — еще раз для подстраховки рву остатки протокола и высыпаю бумажное конфетти в мусорное ведро.
Как же я устала! Нервное напряжение и бессонная ночь дают о себе знать. Тело ноет, сознание то и дело отключается, но через мгновение я прихожу в себя. Самое заветное желание сейчас — десять часов сна в удобной кровати. Об этом не стоит даже мечтать по дороге в камеру. Темно-зеленая краска на стенах и коричневые, выстроившиеся в ряд двери, быстро
Я оглядываюсь, чтобы понять, куда попала. Крашеные в светло-коричневый цвет стены с нацарапанными кое-где нецензурными выражениями, бетонный пол, замурованное окно, одна лампочка на побеленном потолке и двухъярусные кровати возле стены. Ага, вот и источник монотонного стука. На верхней наре — кажется так в тюрьме называют эти полки — в самом углу, прижав к груди колени, сидит молодая женщина. Ее голова, с такими же светлыми и спутанными волосами, как у малыша, раскачиваясь как маятник, с одинаковыми временными интервалами ударяется о стену.
— Это твой ребенок? — обращаюсь к девушке, внешне похожей на мою ровесницу.
Вместо ответа она продолжает биться головой о стену. Может, девушка уже оглохла от ударов? Или сошла с ума от прерывающегося только на вдох детского крика? Я подхожу к колыбельке, но стоит рукам потянуться к ребенку, как девушка тут же приходит в себя.
— Не трогай! — ее крик перекрывает даже вопль малыша.
— Значит, твой, — сама отвечаю на свой вопрос я. — Он же мокрый, неужели не видишь? Надо переодеть.
Она равнодушно отворачивается к стене и продолжает дубасить ее лбом. Я беру на руки ребенка. Он тут же замолкает, как будто только этого и ждал. Доведенными до автомата движениями переодеваю его в сухое. Когда я вышла за Олега, Катя была слишком большой, чтобы менять ей пеленки, поэтому в семейной жизни навык мне не пригодился. Ухаживать за детьми я научилась в интернате. Воспитательницы с радостью перекладывали на нас такие обязанности. Старшие девочки брали шефство над малышами. Каждая выбирала себе по одному и называла его своим ребенком. Старалась урвать для сыночка или доченьки самое лучшее. Тем малышам, которым не доставалось «мамочек» приходилось несладко. Мне было их особенно жалко, поэтому я возилась именно с такими. Кажется, этому мальчику тоже не повезло.
— Ты его грудью кормишь? Он голодный.
На этот раз ребенок начинает тихонько хныкать. Мать оборачивается на плач и протягивает руки. Я подаю ей малыша и сажусь снизу. Как хочется завалиться и проспать до следующего утра. Голос совести останавливает голову на полпути к подушке. Ничего, кровать все равно слишком жесткая, а по наволочке ползают крошечные черные клопы. Лучше доведу дело до конца, а потом придумаю, как отдохнуть и не делить ложе с насекомыми.
— Ты здесь за что?
— За мужа, — забота о ребенке, кажется, вернула девушке дар речи.