Судьбе загадка (сборник)
Шрифт:
— Я почему-то думал, что ваша спальня дальше а потому и не постучался. Что с вами?
— Страшные боли в животе… Мне необходима грелка, а Степан Александрович возится с самоваром. Прислуга разбежалась по собраниям.
— Нина Петровна, разрешите все же поцеловать вам ручку.
И Пантюша взял протянутую ему из-под одеяла душистую ручку.
— Какие у вас горячие руки, — вскричала Нина Петровна.
— Это моё свойство… Они могут вполне заменить грелку.
— Не смейте так говорить! Нехороший, нехороший…
—
— Здесь.
— Ну так вам нужен лёгкий массаж… я ведь когда- то готовился в медики…
— Врёте?
— Ну, вот… я никогда не вру… Я прошёл даже курсы пассивного норвежского массажа…
— Правда?.. А то меня все обманывают…
Но Пантюша уже разглаживал атласную кожу Нины Петровны.
— В самом деле мне уже лучше, — говорила она, но вы правда медик?
— Вы же видите.
— Куда? Куда? Здесь у меня не болит.
— Сегодня не болит, заболит завтра…
Но внезапно раздавшиеся шаги прервали курс лечения. Пантюша стремительно отскочил в амбразуру окна, а Нина Петровна натянула до подбородка съехавшее было на пол одеяло.
Степан Александрович вошёл не один, а с некоей госпожой Толстиной, дамой, не способной молчать ни при каких обстоятельствах.
Вошедшие не заметили Пантюшу.
— Душечка, — кричала Толстина, — вы знаете какой ужас? У Анны Дмитриевны повар оказался большевик и держит в кухне пулемёт… На бедняжке Анне Дмитриевне лица нет… За одни сутки cette belle femme, рагсе qu’elle est vraiment belle [11] , превратилась в мощи… И прогнать нельзя, он лидер. Но вы больны? Что с вами? Чем вам помочь?..
11
Эта прекрасная женщина, а она действительно прекрасная (фр.)
— Воды нет горячей, — мрачно заметил Степан Александрович. В это время, обернувшись, он увидал своего друга.
— А, ты здесь? — произнёс он с удивлением, но без особой радости.
— У меня уже все прошло, — заметила Нина Петровна, пока Пантюша целовал Толстиной руку.
— Не верьте! Не верьте этим внезапным улучшениям. Помните, как бедный Семён Павлович за пять минут до смерти почувствовал себя настолько хорошо, что по телефону вызвал цыган. В результате цыгане попали на панихиду. Но вы лежите дома? Без мужа?
— Нина Петровна сделала мне честь экстренно вызвать меня, — сказал Лососинов смущённо.
— Но вы разве врач?
— Мы все на фронте стали немного врачами.
— А в халате теперь ведь можно ходить по улицам, глуповато заметил Соврищев, — тебя могли принять за бухара, за хи… хи… хивинца… вообще национальное меньшинство.
— Да, я так торопился, что не успел переодеться, — побагровев, произнёс Степан Александрович и, заклявшись, вышел из комнаты. Пантюшка последовал за ним.
— Терпеть не могу этой дуры, — пробормотал Степан Александрович, разумея Толстину. — А тебя что принесло?
Пантюша Соврищев дерзко посмотрел на него.
— Я приехал за тобой, Лососинов, — сказал он, — твоё поведение мне не нравится.
Степан Александрович вздрогнул и нахмурился.
— То есть? — глупо спросил он.
— Смотри, во что ты превратился, — нахально продолжал Пантюша, — я сам, голубчик, люблю женщин, но нельзя же ради них пренебрегать общественным долгом. Я лично дал себе слово не прикасаться руками ни к одной женщине, пока династия не будет восстановлена.
Степан Александрович даже весь задрожал от негодования.
— Ты будешь читать мне нотации! — презрительно сказал он.
— Да, я! Поскольку я сейчас укрепляю российский трон, а ты только…
И Соврищев неприлично обозначил основное занятие Степана Александровича.
— Я прошу тебя не вторгаться в мою личную жизнь.
— Я не вторгаюсь, а говорю… Посмотри на себя в зеркало, на кого ты похож? Не то Фамусов какой-то, не то Аксаков. Российский император в плену у хамов, а ты…
— Дурак! Я, может быть, больше тебя страдаю…
— Докажи на деле.
— И докажу…
Пантюша дерзко хихикнул.
— В этом халате? Ну, прощай, меня ждут мои единомышленники. Я хотел тебя привлечь, но если тебе важнее баба…
— Идиот! Воображаю, что это за компания.
— Во всяком случае, самоваров мы не ставим для дамских животов. Прощай!
— Подожди, в чем дело…
— Поедем, увидишь.
— Сейчас… я переоденусь… Хотя я уверен, что от тебя нельзя ждать ничего путного.
Пантюша ничего не ответил, но молча отогнул обшлаг пиджака.
Там был вышит крошечный двуглавый орёл, но не общипанный, а как следует: орёл с короной, державой и скипетром.
Степан Александрович побледнел от зависти, но нашёл в себе силы недоверчиво усмехнуться. Затем он пошёл одеваться.
На улицах было уже темно. Откуда-то доносились звуки Марсельезы и глухой грохот грузовиков, летящих во весь опор. Какая-то женщина пела во мраке:
Он бесстыдник, он срамник. Все целует в личико, Мой любезный большевик, А я меньшевичка.Степана Александровича слегка мучила совесть, ибо он ушёл, ничего не сказав Нине Петровне, — она бы его не отпустила, боясь пролетариата. Правда, он сильно рассчитывал, что Толстина просидит ещё часа три.
Они шли по тёмным переулкам между Арбатом
Пречистенкой. Внезапно Соврищев остановился и, вынув из кармана большие синие очки, как у слепых, сказал:
— Надень!
— Какого черта?
— Надень, говорю тебе!
— Я в них ничего не вижу.