Судьбы хуже смерти (Биографический коллаж)

На фотографии, сделанной Джил Кременц (моей женой), вы видите меня с выдающимся немецким писателем Генрихом Беллем (который, как я, а также Норман Мейлер, Джеймс Джонс и Гор Видал, был когда-то рядовым пехоты). Мы осматриваем из окон туристского автобуса Стокгольм, куда нас пригласили в 1973 году на конгресс международной писательской организации ПЕН-клуб. Я рассказал Беллю об одном немце, ветеране второй мировой войны (а теперь плотнике, с которым я познакомился на мысе Код): он прострелил себе бедро, чтобы не попасть на Восточный фронт, только рана затянулась еще до того, как его доставили в госпиталь. (Дело шло к трибуналу и расстрелу, но Красная Армия захватила этот госпиталь,

взяв моего немца в плен.) А Белль говорит: надо стрелять, приложив к телу буханку хлеба, тогда не остается следов ожога. Вот поэтому мы и улыбаемся. (Шла война во Вьетнаме, и, уж будьте уверены, многие из пехоты подумывали о самостреле, чтобы потом сказать мол, получил боевое ранение.)

Затем (посмеялись, и хватит) Белль заговорил вот о чем: после войны французские писатели - Жан-Поль Сартр, Альбер Камю - приставали к писателям-немцам:

"Вы должны рассказать, как все это было". (Все трое - и Белль, и Сартр, и Камю - удостоились Нобелевской премии по литературе.) В 1984-м, за год до смерти (в шестьдесят семь лет, а мне уже на год больше и курю я ничуть не меньше) Белль пригласил меня участвовать с ним в диалоге о том, что значит быть немцем, - нас записывало телевидение Би-би-си, а потом редактировало. Большая честь! Белля я любил - и его самого, и написанные им книги. И я согласился. А ничего из этой затеи не вышло - какие-то разговоры вокруг да около, тоска и, главное, никчемность, хотя программу у нас время от времени все еще повторяют, когда в запаснике не находится чего-нибудь получше. (Мы вообще вроде упаковочной бумаги, в которую заворачивают стекляшки, выделанные под брильянты, - чтобы не перебились в здоровенном ящике.) Я спросил его: как вы думаете, какая самая опасная черта в немецком характере?
– и он сказал: "Мы люди послушные".

А вот самые последние слова, которые я от него слышал на этой земле (он уже мог передвигаться только на костылях, но все равно дымил, как фабричная труба, - шел холодный лондонский дождичек, подкатило такси, чтобы везти его в аэропорт): "Ох, Курт, так все скверно, так скверно!" В нем чуть ли не в последнем еще сохранялось присущее настоящим немцам чувство горечи и стыда за то, что сделала их страна в годы второй мировой войны и накануне. Когда камеру выключили, он сказал мне: соседи презирают его за то, что он про это все еще помнит, давно, дескать, пора забыть.

Пора забыть.

x x x

Обычно предисловие пишут, уже закончив книгу, хотя предполагается, что читатель с предисловия и начнет. Прошло шесть месяцев с того дня, когда я в общем и целом дописал эту книжку. И сейчас я наспех сшиваю это вот одеяльце, потому как нам с моим редактором Фейс Сейл пора укладывать младенца баиньки.

Пока суд да дело, исполнилось восемь лет моей дочери Лили. Рухнула русская империя. Все вооружения, которые, как предполагалось, могли бы нам понадобиться против СССР, мы теперь, не сдерживаясь, благо и сопротивления не встречаем, пустили против Ирака, где народу в шестнадцать раз меньше. Вчера президент выступил с объяснениями, почему у нас не было иного выбора, кроме как напасть на Ирак, и эта речь обеспечила ему самый высокий рейтинг в истории телевидения - рекорд, много лет назад принадлежавший, помнится, Мэри Мартин, сыгравшей в "Питере Пэне". Вот так, а я вчера составил ответ на анкету, присланную английской газетой "Уикли Гардиан".

Вопрос: Как вы себе представляете истинное счастье?

Ответ: Воображаю, что кому-то где-то хочется, чтобы нам тут, на Земле, нравилось.

В. Кто из ныне живущих вас более всего привлекает?

О. Нэнси Рейган.

В. Что для вас всего огорчительнее у других людей?

О. Вера в социальный дарвинизм.

В. Какая у вас машина?

О. "Хонда аккорд", 1988 года.

В. Ваш любимый запах?

О. Тот, который бывает

у входа в пекарню.

В. Любимое слово?

О. Аминь.

В. Любимое здание?

О. Небоскреб "Крайслер" на Манхэттене.

В. Какой фразой вы пользуетесь чрезмерно часто?

О. Прошу прощения.

В. Когда и где вы чувствовали себя особенно счастливым?

О. Лет десять назад мой финский издатель привез меня в одну маленькую гостиницу - там неподалеку район вечной мерзлоты. Прогуливаясь, мы нашли заледеневшую спелую чернику. Она оттаивала во рту. И было такое чувство, словно кому-то где-то хочется, чтобы нам нравилось тут, на Земле.

В. Как бы вам хотелось умереть?

О. В авиакатастрофе или на вершине Килиманджаро.

В. Каким бы дарованием вы хотели обладать?

О. Талантом виолончелиста.

В. Что, по-вашему, люди склонны более всего переоценивать?

О. Хорошие зубы.

К.В. 17 января 1991

Перед вами продолжение - хотя никто о нем не просил - книги, называющейся "Вербное воскресенье" (1980), сборника моих эссе и речей, перемежаемых чепуховыми автобиографическими комментариями, которые служат чем-то вроде перевязочной ткани: бинты, пластыри. Вот вам опять, милости просим, - доподлинные события и мнения, собранные вместе, чтобы явилось на свет этакое здоровенное и нелепое животное, выдуманное прекрасным писателем и иллюстратором детских книжек Доктором Сейсом, - наподобие всех этих субликов, зебрадилов, пантуаров, а если хотите, вроде тигведя.

Или вроде единорога, хотя его Сейс не придумывал.

(Настоящее имя Доктора Сейса Теодор Гейзель. Он родился в 1904 году, а я в 1922.)

Когда в 1940 году я поступил в Корнеллский университет, я там записался в корпорацию Дельта Эпсилон: у них был на первом этаже бар, и Доктор Сейс разрисовал своими рисунками стены. Эти рисунки он сделал карандашом задолго до моего появления в Корнелле. А поскольку в этой корпорации был свой художник, с тех пор все входившие в нее всегда что- нибудь писали красками, причем очень смело.

(К сведению тех, кто не знаком с картинами Доктора Сейса: на них изображены животные, у которых слишком много ног и какие-то совершенно невозможные уши, хоботы, хвосты, копыта, а цвета, как правило, очень яркие такие цвета обычно видят люди, страдающие белой горячкой. Слышал, они в этом состоянии чаще всего видят крыс.)

Доктор Сейс учился в Дартмуте и в Дельта Эпсилон не входил, а рисунки на стене сделал, когда я пьянствовал в Итаке у приятеля-художника Хью Троя тот был корнелльцем и членом ДЭ. Трои к тому же прославился умением придумывать всякие шуточки да розыгрыши, про него прямо легенды ходили. (И при этом никаких корыстных побуждений. Все затевалось исключительно pro bono publico [1] .) Когда я был на первом курсе, Трои навестил свою старую корпорацию и потешал нас, желторотых, воспоминаниями о былых проделках.

Рассказал, как однажды нагнал страх на пассажиров нью-йоркской подземки: он с компанией, причем все делали вид, что друг друга не знают, сели в вагон и через три остановки там ни души не осталось. Дело было ранним утром после встречи Нового года. Договорились, что в вагоне каждый развернет "Дейли ньюс", где аршинными буквами было напечатано: "Гувер уходит, Рузвельт вселяется". Трои сберег этот номер, вышедший с год назад после того, как Рузвельт победил на выборах практически во всех штатах. (Стало быть, вышла эта газета в самом начале 1934 года, и мне тогда было одиннадцать, и начался четвертый год Депрессии.)