Судьбы крутые повороты

Лазутин Иван Георгиевич

Мама закрыла глаза, словно вспоминая что-то очень ранимое, что в жизни никогда не забудется.

— Спасибо Федору Федоровичу. Он в ГПУ конюхом работал. Мы уже спали, когда кто-то тихо постучал в окно. У меня сердце так и упало: ну, думаю, вот она, пришла беда, которую день на день ждали. Как была в исподнем, подскочила к окну, а на небе месяц такой ясный и чистый, что хоть узоры вышивай. Федора узнала сразу, по фуражке. Открыла окно. Спрашиваю: «Что, Федя?» А он нам дальним родственником приходился, на Тепце жил. Безлошадный. Отец ему помогал, то мешок ржи даст, то лошадей на пахоту. Голос дрожит, в лице сам не свой: «Маня, утром придут». — «Кто придет? Зачем придут?» — спрашиваю. «Кулачить.

Своими ушами слышал: в списках на угон в Соловки вы стоите. Так что буди Егора, до рассвета еще успеете добежать до Вернадовки, а там поезда на Ростов идут часто». Чувствую, зуб на зуб не попадает, спрашиваю: «А зачем в Ростов?» — «Да там кругом шахты. На шахты всех принимают. Давай буди, некогда разговаривать». Перед тем как ему отойти от окна, я успела спросить: «А деда? Как с дедом-то? Тоже на Соловки?» — «Нет, — говорит, — деда, наверное, оставят, ему уже за семьдесят, не дотянет до Соловков, туда и здоровые не доходят — мрут по дороге как мухи. По полгода идут пешком и плывут на баржах».

Первого разбудила отца. Он спросонья никак не мог сапоги натянуть. Все из рук валилось. Потом пошла к деду, рассказала ему, о чем Федор предупредил: утром придут кулачить.

На этом месте рассказа мама горько вздохнула и замолкла, словно выложила мне все, что помнила.

— Ну а дальше, дальше-то что было? — просил я, душой чувствуя, что самое главное в рассказе впереди.

— А дальше, сынок, как говорится, «ни в сказке сказать, ни пером описать».

— Что дед-то, когда ты его разбудила? Встал?

— Дед сказал: пусть будет все так, как будет, на то Божья воля. С самой весны он хворал, а потом так занедужил, что с трудом поднимался, ходил с палкой, еле волочил ноги, жаловался, что в поясницу вступило… Так и не поднялся.

— А папаня? Папаня-то что? Ведь ему Соловки грозили? — не выходила у меня из головы тревожная мысль.

— Отца я собрала в дорогу быстро: пару белья, хлеба буханку и кусок сала. Деньжонки, что у нас были, разделила пополам и часть отдала ему. Проводила до выгона, простились мы с ним…

Голос матери снова дрогнул, она замолкла и поднесла к глазам фартук. Молчала с минуту, а когда справилась с прихлынувшей к сердцу болью, тихо продолжала:

— Дед так и не встал. Вас будить не стала. С бабушкой вдвоем вынесли швейную машинку, собрала в узел кое-чего из добра подвенечного, две скатерти, шаль оренбургскую, два платка… Все это отнесли к Гринцевым, поплакали с сестрой Таней и вернулись домой. Слышу из горенки голос деда: «Иконы… Отнесите к Перешвиновым иконы, да заверните хорошенько… Не забудьте лампаду…»

При словах «иконы» из глаз мамы полились слезы, задрожали губы. Всем своим видом она выражала обиду и скорбь.

— Господи, да ведь перед этими старинными иконами молилась моя бабушка, еще в прошлом веке! Спасибо, что дедушка вспомнил о них. Люди потом говорили, что когда кулачили Зеленка и Паршиных, то все иконы топором разрубили, а серебряную лампаду и позолоченные оклады забрали.

Я уже не торопил маму со своими вопросами. По лицу ее видел, что она теперь не умолкнет до тех пор, пока не выплеснет из себя всю всколыхнувшуюся в ее душе боль воспоминаний.

— Отнесли к Перешвиновым иконы и лампаду. Тут и вы с Сережей и Мишей проснулись. Хоть и маленькие были, а понимали, что в дом стучится беда. А дальше — ты должен сам помнить, небось уже семь годочков стукнуло. Ты очень плакал, больше всех. Особенно рыдал, когда к телеге гепеушники привязывали Орлика и нашу корову. Майкой мы ее звали.

Орлик… Я и сейчас, стоит закрыть глаза, вижу серого в яблоках жеребца. Высокий, статный, он был гордостью нашего деда и отца. Купили его жеребенком-сосунком у проезжих цыган. Купили не так дорого. Дед,

понимавший в лошадях, сразу определил, как говорила мама, что жеребенок орловских кровей. И не ошибся. Когда Орлик подрос, дед сам ездил с ним в ночное, из ладони прикармливал его хлебом, чуть не каждый день купал и чистил особой щеткой. Холил, как ребенка.

Пол-улицы собралось поглазеть, как нас кулачили. Соседи и даже дальние от нас жители пришли на этот скорбный спектакль вместе с ребятишками, стариками и старухами. Одни, лузгая семечки, не сводя глаз наблюдали, как выводили со двора скот, другие, тронутые плачем и причитаниями мамы, бабушки и пятерых ребятишек, охали, вздыхали, крестились, обращаясь к гепеушникам с заклинаниями побояться Бога… Но никто из тех, кто кулачил, Бога не боялся. Их приучили к лозунгу — «Плюй на все, Ванька, бога нет!» Командовал всей процедурой конфискации движимого и недвижимого имущества наш, живший через три дома, сосед — Василий Иванович Иванов. Его новый, только что выстроенный дом под железом, с высоким крыльцом, заметно выделялся среди серых обветшалых изб, крытых соломой и сгнившими нижними венцами срубов, отчего окна опустились к земле так низко, что в нижний глазок рам мог заглядывать петух.

На голенищах шевровых сапог Василия Ивановича играли солнечные зайчики, ремень и портупея, облегавшие его стройную фигуру, при резких движениях скрипели. А когда он давал распоряжения своим подчиненным, размахивая руками, то и дело пуская в ход слово «Быстрей!», мне казалось: нет на свете человека более могущественного и властного, чем гепеушник Иванов. И тут одна из баб в глазеющей толпе что-то шепнула ему. Иванов подошел к моей матери и громко спросил:

— А где швейная машинка?..

— Какая машинка? — испугалась мама.

— Как какая? Ножная!.. Зингерская!.. Говори сразу, у кого припрятала, все равно найдем!.. — И тут же окинув взглядом присмиревшую толпу, крикнул так, чтоб все слышали: —А те, кто прячет кулацкое добро — ответит по закону! Предупреждаю. Чтоб потом не пеняли на других.

Зингеровская ножная машинка… Это было еще бабушкино приданое, перешедшее потом к моей маме. На ней она обшивала свое большое семейство, шила рубахи и штаны ближним соседям и родственникам. Эта машинка с ножным приводом и темным закопченным футляром-колпаком будет еще многие-многие годы самым ценным из всего того, что мы имели. Добрые люди надежно припрятали, не выдали машинку. Через год следом за семьей машинка перекочует багажом в Сибирь, где верой и правдой будет служить свою безотказную службу в нашей разрастающейся семье. А о том, что она немецкая и что ее изготовила фирма «Зингер», я узнал, когда учился в шестом классе и начал изучать немецкий язык. Сколько я помню эту машинку — ее ни разу не ремонтировали, однажды лишь сменили приводной ремень.

Когда выводили со двора нашу корову, пуще прежнего заголосила мама, вторя ей, запричитала бабушка. Уж какие слова мольбы и заклинания она обращала к Иванову, показывая на нас, внуков, испуганных табунком сбившихся у крыльца и не понимающих: за что, собственно, нас раскулачивают?..

— Ты хотя бы их-то пожалел! — тянула бабушка в нашу сторону свои натруженные руки. — Ведь их вместе с младенцем шесть человек… Что им, по миру теперь идти?

Она пыталась вырвать из рук рослого, как верста, милиционера колодезную веревку, которая была калмыцким узлом накинута на рога нашей Майки, но другой, низкорослый рыжий, с расплющенным носом милиционер грубо оттолкнул ее и при этом сказал что-то обидное. В глазах бабушки застыл ужас. Я как сейчас вижу плоское конопатое лицо этого дебила, на котором маленькие, опушенные желтыми ресницами глаза альбиноса ничего, кроме тупого подчинения своему начальнику, не выражали.