Суета сует. Бегство из Вампирского Узла
Шрифт:
— А распятия, кресты?.. — спросил Пи-Джей.
— Думаю, что смогу одолжить вам нашу Богиню Милосердия, — сказал Самак, — раз такое серьезное дело.
На стене над разбитым кассовым аппаратом висела статуэтка китайской богини Jaomae Kuan In, noчитаемой хозяевами этого ресторана. Самак сложил ладони, прочитал коротенькую молитву, снял фигурку со стены и бережно передал ее Хит, которая с благоговением убрала ее к себе в сумочку.
Прямо можно писать диссертацию «Экзорцизм как межкультурное явление», не без иронии подумал Пи-Джей. Коренные американцы с помощью азиатской магии пытаются победить трансильванское зло в самом сердце земель, где люди празднуют Октоберфест, праздник пива! Господи Иисусе. Осталось только решить вопрос, как именно коренные американцы
Хит ласково прикоснулась к его щеке.
— Не волнуйся, — прошептала она. — Я же смогла, значит, и ты тоже сможешь. — Она дотронулась до амулета, висевшего у нее на цепочке.
Он улыбнулся уголками губ.
— Спасибо тебе за твой вотум доверия. — Он помолчал и добавил: — Думаешь, надо избавиться от этой штуки?
— Похоже, он сам этого хочет.
Воскрешение
Дверь на сцену захлопнулась. Она осталась одна, в темноте — в своем белоснежном платье, с умирающей женщиной на руках. Женщина еще пыталась бороться, хотя уже почти и не дышала. Амелия еще не привыкла к этому странному, ненасытному голоду. Возможно, она до сих пор тешила себя мыслью, что если выпить достаточно жертв, то она непременно насытится. Она еще не понимала, что этот голод — уже навсегда. Они остались один на один: бывшая наставница и ее ученица, ненасытный вампир и его жертва. На сцене, за тонкой фанерной дверью, герцог допел финальную арию. Грянули аплодисменты. Амелия знала, что занавес поднимут еще не раз и Патриция Кзачек должна будет выйти на сцену, чтобы принять восхищение зрителей. Вполне вероятно, что Патриция приготовила речь in memoriam своей скончавшейся наставницы и собиралась произнести ее после спектакля... что за ирония!
Амелия действительно оценила иронию. Она не испытывала никаких сожалений, никаких угрызений совести. Только — голод, приводивший в движение ее мертвую плоть... С того мгновения, когда она проснулась в гробу и прорыла себе путь наружу сквозь вязкую кашу из червей и перегноя, ее беспокоил лишь этот пронзительный, гложущий голод. Она пришла в оперный театр только потому, что это было знакомое место. Место прошлых триумфов. Она пришла сюда по темным улицам, ощущая лишь запах горячей крови... вон там! Старик в проезжающем мимо «фольксвагене»... как шумит его кровь! Вон там! В открытом окне... кровь несется по венам влюбленных, занимающихся любовью. И здесь, в оперном театре... тысячи смертных... токи их жизненных сил... это просто сводило ее с ума... а потом — первая жертва... в гримерке...
Все оказалось так просто: вонзить клыки в мягкую шею, где билась синяя жилка... кровавый пир... Но в связи с этим возникли некоторые затруднения практического характера. Занять место убитой женщины — это была неплохая идея, но потом, когда открылась седьмая дверь и запах всей этой крови разом ударил ей в голову, она уже не могла себя сдерживать... Кровь артистов на сцене... бурлящая адреналином кровь музыкантов в оркестровой яме... кровь зрителей в зале, захваченных магией музыки... их кровь рвалась на свободу, прочь из тел, заключавших ее в себе... как волны, бьющиеся об утесы... как ветер, как дождь. Разве можно сдержать себя и не насытиться, находясь в самом сердце этого алого океана? Насытиться и стать свободной...
— Патриция! Патриция! — ревел зал.
Амелия распахнула дверь. Прижав к себе тело Патриции, она подвигала ее головой вверх-вниз, а само тело согнула в талии, изобразив легкий поклон. Аплодисменты гремели. Амелия медленно пошла вниз по лестнице, продолжая наклонять шею Патриции. Это было не сложно, потому что позвонки уже начали с хрустом ломаться.
«Надо было подумать об этом прежде, чем все затевать, — размышляла Амелия. — И что мне теперь делать? Кровь уже запеклась на костюме Патриции, растекшись диковинным темным узором по парчовому платью, усыпанному искусственным жемчугом. Если ее отпустить, то она упадет... и что дальше?»
Патриция пошевелилась. Она была еще жива. Ее движение подняло новую волну бурных аплодисментов. Неужели никто не понимает, что тут происходит на самом деле? Весь их мир — это сплошная иллюзия, думала Амелия. Их реальность — не более чем слияние миллионов галлюцинаций.
Патриция снова пошевелилась, словно в благодарность за аплодисменты. Все было не так, как с той, первой жертвой, которая умерла, даже не шелохнувшись. Надо быстрее ее увести. Как кукловод, управляющий большой куклой, Амелия пошла вверх по лестнице, поддерживая Патрицию.
Вверх, к седьмой двери.
И вот наконец дверь захлопнулась.
Амелия подхватила Патрицию на руки и углубилась в сумрачный лабиринт декораций — сценических задников, сваленных за кулисами. Да, в рассказах о живых мертвецах была доля правды. Во всяком случае, в том, что касается их нечеловеческой силы. Амелия совершенно не чувствовала веса тела Патриции. Мало того: пробираясь между завалами декораций, она без труда проходила в таких узких местах, где ее тело просто физически не смогло бы пройти. Теперь она лишь отчасти состояла из плоти, и еще — из теней и из пыльного воздуха. Она вышла в сумрачный коридор бывшего Operahaus, оперного театра. Все здесь было странным и зыбким, как будто прошлое и настоящее смешались, и Амелия вернулась в то время, когда здесь еще не было этих геометрически правильных бетонных плит... ей казалось, она различает узор на тисненых обоях, видит лепнину под потолком... в этом театре, где состоялось ее первое выступление на большой сцене, где она встретила этого мальчика, жестокого и прекрасного ребенка, которого она знала как Конрада Штольца... где она до безумия влюбилась в это создание ночи, которое десятки лет спустя вернулось к ней, чтобы забрать ее душу.
Да, это был он, Конрад Штольц... окутанный тайной и тьмой... Или это было всего лишь воспоминание, образ в сознании, освободившемся от пут плоти и времени? Тимми Валентайн, который пришел к ней в дом престарелых, был не более чем призрачным эхом того существа, что до сих пор жило в ее воспоминаниях. Он не должен был выбрать себе этот путь — стать человеком. Все люди... они словно смутные отражения истинных сущностей, которые никогда не меняются... несовершенные копии вечности. Амелия радовалась этой вечности, что теперь ждала ее впереди. Если это и есть ад, рассуждала она, то в нем была такая запредельная красота, которую смертные не могут даже вообразить.
Вдали от шума толпы, в глухом конце коридора, между дамским туалетом и каморкой швейцаров, она завершила свой пир над телом Патриции Кзачек. А потом — потому что Амелия все же любила свою протеже, хотя ей было горько и больно слушать превосходные партии в ее исполнении и вспоминать свою безвозвратно ушедшую молодость, — она нежно сломала Патриции шею и оторвала ей голову.
— Прости, Патриция, — тихо проговорила она, а потом — хотя и не вспоминала о вероисповедании своего отца с тех самых пор, как его похоронили, уже более пятидесяти лет назад, — постаралась припомнить слова поминальной молитвы, каддиша, чтобы покончить со всем уже наверняка.
Она расчленила труп — разорвала на части голыми руками. Бережно завернула каждый кусочек в парчовую ткань, из которой был сделан костюм Юдит. Она знала, что у нее еще уйма времени, потому что теперь она слышала каждый шаг, каждый шепот, каждый вдох, которые только могли прозвучать во всем здании. Она сложила завернутые, как подарки, части тела Патриции Кзачек в дальнем конце коридора, руки аккуратно скрестила на туловище, а голову водрузила сверху. На мгновение ее охватила неодолимая лень, словно она стала толстым котом, который свернулся калачиком, лежа на солнышке. Кровь Патриции была горячей и имела пикантный привкус, приправленный напряжением от выступления и потрясением внезапной смерти. Амелия задумалась о котах и вдруг поняла, что сама стала кошкой — мурлыкающей тенью, которая вылизывала свою заднюю лапу и скребла когтями по полу, залитому кровью.