Сухово-Кобылин. Роман-расследование о судьбе и уголовном деле русского драматурга
Шрифт:
В самом деле, орденов у Кобылина не было — лишь одна медалька за разведение леса посадкой.
Но забвение… Оно было столь же поразительным, как и слава. Как и славу, забвение Великий Слепец уготовил ему при жизни. Отчасти, конечно, Сухово-Кобылин и сам много сделал для того, чтобы его забыли.
Литературного мира он чуждался на протяжении всей своей жизни. «Менее всего он чтил себя литератором, писателем, — вспоминает Рембелинский, — скажу более, к этому сословию вообще он чувствовал некоторое явное нерасположение. Я думаю, что он прямо бы обиделся, если бы ему сказали: вы писатель».
И он действительно обижался.
Когда Юрий Беляев обратился к нему
— Я помещик, дворянин, владелец водочного завода — всё что хотите, но только не литератор!
Потом, смягчившись, объяснил Беляеву, почему он «не литератор»:
— Я писал свои пиэссы не для литературы, а скорее всего для самого себя; вот, может быть, отче-го их нельзя встретить ни в одном учебнике литера-туры. В них есть в самом деле что-то слишком личное, слишком жизненное, что смущает наших профессоров.
«Стыдно признаться, — писал Беляев, публикуя свое интервью с Кобылиным, — но почему-то я считал его умершим».
В том, что он жив, сомневался не один Беляев. Хоронили его при жизни многие. «Еще недавно человек, находившийся в курсе всех литературных дел и течений, — писал в 1894 году корреспондент журнала «Семья», — выражал мне сомнения по поводу того, в живых ли автор до сих пор сохранивших жизненность Расплюева и Кречинского. Действительно, о людях много менее талантливых, не написавших и не создавших ничего выдающегося, чаще приходится встречать сведения и данные в периодической печати, и неудивительно, что массовая, большая публика давно в своих представлениях считает автора “Свадьбы” в числе переселившихся в лучший мир».
«А. В. Сухово-Кобылин, — вспоминала Людмила Гуревич, — был так далек от центров русской литературной и общественной жизни, так отошел от живой действительности, что когда в 1900 году была поставлена последняя из трех пьес его драматической трилогии и в некоторых газетах было сообщено, что автор присутствовал на представлении, многие с удивлением спрашивали: “Неужели он еще жив?”».
«В столицах автора не видели, — оправдывалось в 1903 году «Новое время», опоздавшее с некрологом почти на неделю, — новых произведений его не появлялось, и большая публика стала полагать, что Сухово-Кобылина и в живых-то нет».
Его положение в литературе было необъяснимо и непонятно для газетчиков 1890-х годов. «Не поддерживая связей в литературном мире, — писал один из них, — драматург уединился в деревне и из своей Кобылинки изредка наезжает в Москву или в свое имение во Франции. Отчуждение Сухово-Кобылина от литературных сфер тем более удивительно, что по своим фамильным связям он был близок к ним; так, его родная сестра была известной писательницей — Евгения Тур, сын которой, племянник драматурга, тоже наш известный романист — граф Е. А. Сальяс».
Впрочем, причину своего «отчуждения от литературных сфер» он никогда не скрывал. В немногочисленных и по большей части случайных интервью (газетные материалы о нем, появлявшиеся в конце XIX века, были похожи на публичные отчеты Императорского археологического общества: вот, дескать, господа, какая диковинная вещица отыскалась в землях Тульской губернии, какая нелепейшая на вид, но хорошо сохранившаяся статуэтка, предмет наивного культа древних эпох, материя темной старины, чудом уцелевшая на необъятных просторах преображенного реформами отечества) он не раз заявлял, что литература представляется ему бюрократической иерархией, что литераторы — это те же чиновники и что он уже имел несчастье числиться по петровской Табели о рангах титулярным советником, чиновником IX класса.
— В литературной Табели о рангах, — говорил он журналистам, — я не желаю быть ни надворным, ни статским, ни даже действительным тайным [25] !
Высказывания его о современных ему писателях и философах были предельно короткими и безапелляционными:
— Шопенгауэр — пустомеля. Толстого я не понимаю. Ницше не читал и читать не желаю. Тургенева не признаю.
Вот так он отвечал на вопросы Беляева, который хотел выяснить, чем «питает» свою «загадочную душу» этот «эгоист идеи», который «проповедовал для себя и исповедовал самого себя».
25
Гражданские чины соответственно VII, V и II классов. (Прим. ред.)
К Тургеневу Александр Васильевич относился с особой неприязнью. Тот раздражал его не меньше, чем Островский. И так же, как об Островском, он говорил о Тургеневе с язвительной и злобной усмешкой, подбирая самые резкие выражения:
«Читал Тургенева. “Чужой хлеб”. Плохо, пошло, вяло, без ума, без вкуса и без такта. Претензия на чувство, а сердца нет».
Неприятие Тургенева было не только (а может быть, даже и не столько) литературным неприятием. Иван Сергеевич был близким другом графини Салиас де Турнемир, поклонником ее таланта, завсегдатаем ее салона в доме на 1-й Мещерской в Москве. Имя Тургенева у Александра Васильевича было накрепко связано с этим домом и этим ненавистным ему салоном писательницы Евгении Тур, где зимой 1855 года, в дни его блеска и славы, московские литераторы отметили его дебют пощечиной молчания.
Молчали о нем всю его жизнь. У русских писателей XIX века, за исключением Боборыкина, нет суждений о драматурге Сухово-Кобылине. Да и внимание Боборыкина, который встречался с Кобылиным дважды, в 1870-х годах в Петербурге в итальянской опере и в 1890-х в парижской гостинице, было продиктовано особого рода любопытством — любопытством беллетриста, собирающего впрок «художественный материал» и «яркие типы общественности». «Сухово-Кобылин, — признавался он, — оставался для меня, да и вообще для писателей и того времени и позднейших десятилетий как бы невидимкой, некоторым иксом. Он поселился за границей, жил с иностранкой, занимался во Франции хозяйством и разными видами скопидомства, а под конец жизни купил виллу в Больё на Ривьере, после того как он в своей русской усадьбе совсем погорел… Он поражал меня своим бодрым видом, тоном, движениями. А ему тогда было уже чуть ли не под восемьдесят лет. Для меня было интересно поближе приглядеться к такому типу московского барина — писателя, когда-то светского льва, да еще повитого трагической легендой».
Вот так и было: тех литераторов и журналистов, которые с ним встречались, он интересовал в основном как «тип» и «легенда». Литературный же дар его воспринимался как нечто случайное и побочное. И Александр Васильевич чувствовал это, осознавал с горечью. «Очень странное мое литературное современное положение, — писал он. — С одной стороны, симпатия к моим пиэссам большая, популярность их огромная, и, говоря о пиэссах, их постоянно ставят рядом с “Ревизором” и “Горем от ума”, но относительно меня как личности и таланта — совершенное равнодушие, точно эти пиэссы не мои, а так, достались мне по наследству от отдаленного родственника, и будто я, вор, все их только напечатал».