Сумасшедшая площадь
Шрифт:
Алена передернулась, словно через нее пропустили разряд.
– Да если хочешь знать, Гарик тут вообще не причем! Это все этот…Федорович… Teuflischer вastard!
Алена выпрямилась. Сейчас она смотрела на меня расширенными зрачками. Губы были сжаты. В ней опять была стальная пружина, которую я уже ощутил сегодняшним утром.
– Ладно. Слушай…
Глава X
***
Что ощущает человек, внезапно вырванный из ежедневного устоявшегося образа жизни? Что испытывает он, лишившись необходимости соблюдать ритм, заданный его бытием? Как воспринимает он время, избавленный от всех повседневных обязанностей? Вы скажете, что время будет тянуться для него, превращая каждую минут в час, а час в сутки? И вы ошибетесь.
Время начинает течь все быстрее и быстрее, слегка отмечаясь по внешним признакам – рассвет – полдень – закат – ночь. Наконец, оно спрессовывается в один – единственный отрезок времени. Он убивает жизнь постоянством
Прошло уже три дня после нашего бегства из города в замерший на зиму поселок. И сутки полетели легко и незаметно, как мелкие снежинки, которые порой сдувает случайный ветер с деревьев. Внешне с нами ничего не происходило. Но вместо успокоения росла неосознанная тревога. Она таилась в шуме каждого проезжающего автомобиля, в скрипе снега под ногами редких жителей поселка, в тишине, поселившейся в наших телефонах. Где-то совсем рядом уже рыскали, разыскивая нас, неотвратимые и непредсказуемые перемены.
Третий день подряд я приходил в себя от рассказа Алены. Тогда, уже глубокой ночью, когда растворилась эйфория от чувства мнимой победы над обстоятельствами, когда хлопотливый веселый день сменился густотой декабрьской ночи, Алена смогла передать мне все, что лежало у нее на душе и в сознании.
Сейчас я шел из маленького магазина, приткнувшегося к ближайшему полустанку – нам понадобился керосин для лампы, спички, и бельевая веревка. Я возвращался по своим же следам, по узкой тропинке среди соснового молодняка, по белизне снега, тронутого только мной полчаса назад. Мне не понравилась чересчур болтливая и любопытная продавщица. Увидев новое лицо, она долго не отпускала меня от прилавка, кидая вопросы, как мелочь сдачи на прилавок: «А вы один?», «А надолго?», «А не страшно одному?», «А далеко дача-то находится?». Я отвечал, что да, один, и ругал начальника, подписавшего отпуск в декабре, и что дача недалеко – сразу вон за тем отворотом. И что не страшно, потому, что рядом правление кооператива, где живут сторожа и их собаки.
Вполне возможно, что нестарая, и явно одинокая продавщица просто развлекала себя, устав от одних и тех же посетителей. Передо мной с ней нудно и длинно ругался запущенный мужик в армейском бушлате, требуя в долг бутылку. Он ушел, не получив желаемое.
– Ну, вы видели такую наглость? За ним уже полторы тысячи записано, мать с пенсии гасит, а у этого ни стыда, ни совести – не работает, только пьет. Вот такие у нас тут мужики, – завязывала она со мной разговор.
Ее удивило, и, как мне показалось, обрадовало то, что лично мне бутылка не понадобилась. И потому продавщица, возможно, решила каким-то образом познакомиться поближе.
– Это вы и готовите сами себе покушать? (она, вроде как нарочно, употребила это домашнее слово, вместо безликого глагола «есть»).
– А что там особенного? Лапша, консервы, – этого мне хватает.
– Ой, ну так-то тоже долго нельзя. Супчики надо кушать домашние, картошечку.
Если бы я поддался на продолжение разговора, она явно бы стала зазывать меня к себе. Но я предельно вежливо, в выражениях, каких она, наверное, еще и не слышала в свой адрес никогда, сослался на топящуюся баню. И обещал зайти через пару дней.
Во всем этом тоже была опасность. У меня обострилось чувство опасности, как у зверя, почуявшего облавную охоту.
Самым неприятным было молчание телефона Мишки. Я звонил ему каждый вечер, но трубка с тем самым, никому не известным на работе номером, была отключена. Мы с Аленой оставались полностью одни.
Иногда я осторожно выходил в интернет через телефон и анонимный браузер – что бы отследить события в городе, и стране. Заходил и на наш корпоративный сайт. Он был в том же состоянии, в котором я его оставил – ни новых публикаций, ни новой рекламы выложено не было. Даже анонсы мероприятий на новогодние праздники – а до них уже оставалось десять дней, так никто и не удосужился разместить. И моя корпоративная почта была пуста. Хотя я ждал появления в ней писем от Гарика или Федоровича. Во всем этом я видел некую угрозу – мне казалось, что все силы Федорович бросил на наш поиск и забросил дела корпоративные. Но куда пропал Мишка? И тут мне представлялись самые дурацкие и нелепые картины. Но в реалиях нашего времени все они могли каждый миг воплотиться в реальность. И ночная исповедь Алены была тому достойным подтверждением.
***
– Во время войны моих предков выселили в Забайкалье из Поволжья.
– Ты немка?
– Да. По обеим линиям. Ты разве еще не понял? И не сбивай меня, пожалуйста. Я очень долго решалась на этот разговор.
Алена помолчала, потом перебралась на свою кровать, села, оперившись спиной о прислоненную к стене подушку, набросила на колени плед, и еще какое-то время помолчала, восстанавливая выстроенный порядок повествования.
– Там целая сага вышла. Всю войну дед и бабушка работали в колхозе. Возле Читы. А дед был механик – самоучка – в его роду по мужской линии все были механики. В общем, он в колхозе развернулся в полный рост. Строил из ничего какие-то машины, механизмы. Его стали приглашать в другие колхозы – вроде как в аренду брали. В итоге деда двинули на повышение. Его перевели в Читу. И дали место в какой-то государственной конторе. А после войны он вообще резко пошел вверх. Но перед этим… в общем, ему предложили поменять имя, фамилию, и отчество. И он уже стал не Вильгельм Ральфович Бауер, а Владимирович Родионович Барков. Бабушка на это не пошла. Она не хотела менять баварскую фамилию предков деда. Тогда они придумали вот что. Дед официально развелся с ней. В 1953 году родился мой отец Карл. И бабушка дала ему свою фамилию. Власти поступок деда одобрили, он уже к тому времени получил орден «Трудового красного знамени». И руководил трестом. Он отвечал за механизацию всего сельского хозяйства. Кажется, так трест назывался. Деда приняли в партию, и дали ту самую квартиру, в которой ты и жил. А до этого им с бабушкой приходилось встречаться тайком – бабушка жила на Черновских копях, и работала в библиотеке при клубе шахтеров. Дед всю зарплату, все пайки привозил ей. Они очень любили друг друга. Ну, а потом он перевез ее на новую квартиру. Сперва жили тайно. Боялись соседей, дворника, стукачей. Потом, после двадцатого съезда, дед женился на бабушке заново – уже как Владимир Родионович. И родной сын для него стал по документам – приемный. Слава Богу, их никто не трогал. Отец закончил школу с медалью. Он был хорошим математиком. Несмотря на немецкое происхождение, его направили учиться в Новосибирск, в университет. К окончанию он уже подготовил кандидатскую диссертацию. Ему предсказывали большое будущее в науке.
Алена помолчала. Было видно, что она очень устала.
– Может, перенесем на завтра? – спросил я. Тебе надо поспать.
–Нет! Ты же знаешь, что завтра для нас может и не быть. Может, это вообще наша последняя ночь.
Ледяной сквозняк неопределенности опять поселился в хорошо прогревшемся доме. Алену даже немого знобило. Она выпила еще одну таблетку.
– Дед умер в семидесятом. У него оказался рак мозга. После похорон папа вернулся в Новосибирск – там у него была работа. И не только работа. Но об этом я узнала уже потом.
Судьба отца Алены сделала поворот, когда он, по просьбе бабушки, поехал в маленький городок Саратовской области Маркс – бывший Екатеринштадт, что бы разыскать давно не подававшую никаких признаков существования свою единственную сестру Берту Бауер. Оказывается, та умерла в казахстанской ссылке. Но отец Алены, разыскивая следы тетки, познакомился с работницей местного музея Эльзой Ланге. Она и стала материю Алены. Карл забрал Эльзу в Новосибирск – за его уже имеющиеся весомые заслуги перед советской наукой ему разрешили поселить в своей аспирантской общаге немку из Поволжья. В 1983 году у них родилась дочь. Изначально ее решили назвали Элен. Но мать настояла на русифицированном варианте. И в том же году, внезапно и скоропалительно отец Алены был арестован. Оказывается, он уже несколько лет, кроме науки, занимался тем, что тогда называлось «антисоветская деятельность». Ученые Москвы, Ленинграда, Новосибирска тайно выпускали на множительной технике работы Солженицына, Сахарова и дореволюционных философов. Отец Алены занимался программой реабилитации пострадавших от репрессий народов. С приходом к власти Андропова, КГБ получило отмашку, и под замес попало больше сотни членов этого движения. Эльзе Бауэр с грудным ребенком на руках было приказано покинуть элитный Академгородок. Ей выдали предписание вернуться в город Маркс. Приехавшая на суд мать Карла увезла в Читу не только копию приговора, но и маленькую Алену. После вынесения приговора – 12 лет строгого режима, Эльза Бауэр внезапно умерла от обширного инфаркта. А еще через год бабушка Алены получила извещение о гибели сына в одной из колоний Мордовской АССР «от несчастного случая».
Окаменевшая от горя, но сделавшаяся еще тверже и собраннее бабушка Алены Хельга Францевна Бауэр теперь имела в финале свой жизни одну цель – вырастить внучку. Сама в детстве получившая хорошее воспитание и домашнее образование от родителей, она учила Алену родному языку, игре на фортепиано, и отдала ее в хореографическую студию. А вечерами рассказывала ей о великих художниках, перелистывая уцелевшие с дореволюционных времен альбомы с репродукциями мировых шедевров.
– А потом началась вся эта суета. Мне было десять лет, когда по телевизору показали войну в Москве. Я там не была никогда, но всегда думала, что это город, похожий на сон. Да что с меня было взять – я до окончания института вообще нигде не была. Ты же старше меня – ты помнишь, что творилось? Я в 16 лет ходила мыть полы по конторам, по вечерам. Бабушка пыталась репетитором быть по немецкому. Но учеников было мало. Мы уже хотели продавать квартиру – тогда сталинки в цене поднялись. Вернее – обменять с доплатой на жилье поменьше. И тут…