Сумерки
Шрифт:
Даже лучшие из бояр, те, кто был исключением среди феодалов, не обладают той решимостью, той ненавистью к угнетателям, которой охвачен народ, и, уж во всяком случае, к пониманию его силы приходят не сразу и не без опасений:
«Князю Ивану Носу и его единомышленникам не раз грезилось марево свободы и независимости, однако они никогда не думали об освободившемся народе, который, встав на защиту своих прав, может растоптать всю родовитую знать: короля, великого князя, а там, вероятно, и тех, кто первый дал ему в руки оружие и научил одним махом, купно, как тараном, разбивать врага!..» Бояре, сторонники независимости, «не раз советовались о том, как бы после смерти князя Витовта, воспользовавшись смутой, поднять весь
Народные же массы, как показывает Опильский, готовы подняться на борьбу с иноземцами ради того, чтобы избежать полного закрепощения, вовсе не склонны быть слепым орудием в княжеских распрях, и ярмо, накинутое «своими» боярами, ничем не лучше в их глазах ярма, принесённого пришельцами. Понимают это в конце концов и положительные герои романа, которые видят в крестьянстве силу, определяющую судьбы родного края. Боярин Микола говорит: «А у нас скажут: «Мы, значит, должны погибать ради того, чтобы на смену панам посадить себе на шею своих, чтобы, вместо польской нагайки, нас стегала русская? Или, может, она сплетена из кошачьих хвостов?»
Можно, пожалуй, спорить насчёт исторической достоверности таких персонажен, можно сомневаться, действительно ли столь развитым было в ту пору национальное н социальное самосознание. Юлиан Опильский, как бы предвидя подобные сомнения, напомнил в романе, что описываемая эпоха несла с собой активизацию народных масс, и упомянул такие факты европейской истории, как борьба швейцарцев за свою свободу (битва при Земпахе 1386 г.), как гуситское движение (кстати, идеи гусизма в то время довольно широко распространились в Польше, проникали и в те края, где происходит действие «Сумерек». Небезынтересно, например, что в 1422 г. из великого княжества Литовского отправилось в Чехию довольно значительное число русских воинов, которые около восьми лет сражались на стороне гуситов).
Исторический роман, поскольку в него вложено авторское понимание истории, вообще редко обходится без известной модернизации изображаемого: персонажей и толкования событий. «Историческая повесть, — писал Иван Франко, — это не история. Историк прежде всего старается установить истину, констатировать факты; беллетрист только пользуется историческими фактами для своих особых художественных целей, — для воплощения определённой идеи в определённых живых, типических образах».
Писатель не может игнорировать перспективы последующего общественного развития (применительно к «Сумеркам» это перспектива неизбежного в грядущем крушения феодализма), всегда проясняет прошлое более поздним историческим опытом. Этот опыт заставил Опильского настойчиво утверждать социальное видение событий и даже наделять им отдельных своих героев. Ему это было тем более необходимо, поскольку роман стал развёрнутой полемикой против националистического подхода к истории.
Не будет, пожалуй, преувеличением сказать, что концепция Ю. Опильского в ряде существенных моментов противостояла националистической украинской историографии, крупнейшим авторитетом которой был М. С. Грушевский, виднейший буржуазный историк, автор многотомной «Истории Украины — Руси». М. Грушевский, например, изображал украинскую нацию бесклассовой, такой, где нет «своих» эксплуататорских классов и мет места для классовой борьбы. Опильский подчёркивает в «Сумерках» непримиримую в конечном счёте противоположность интересов между феодальными землевладельцами и крестьянством. Эта-то противоположность оказывается у него в итоге решающей для хода событий, предопределяющей неудачу борьбы за независимость Руси. Грушевский, считая национальную проблему главной в истории, ставил национальные интересы выше классовых, а классовую борьбу считал «мешающей» национальной борьбе. Опильский успех национального
Почему польскую экспансию на восток Опильский считает безусловным злом для украинского населения? Не только и не столько потому, что она означала проникновение инонационального элемента, а потому, что она несла с собой закрепощение крестьянства в более тяжких, чем прежде, формах.
Польская шляхта, пришедшая на чужую землю, изображена в романе, как уже отмечалось, в самых чёрных красках. Но писатель далёк от того, чтобы ответственность за творимые ею насилия распространять на польский народ, и специально оговаривает это на страницах своего романа. Вот что говорит один из героев Опильского своему врагу-шляхтичу:
«Ты служишь нескольким вельможам и королю, а не народу!.. Народ не зарится на чужое и в чужую землю не суётся, разве если вы, шляхта, его заставите». Показательна в этой связи одна мелкая деталь: даже среди слуг злобного каштеляна Зарембы оказывается один (Юзва), который, пожалев боярина Миколу, сокращает его мучения.
Заметим к тому же, что тон, которым говорит автор «Сумерек» о польских феодальных порядках, не был результатом исключительно его настроения и его вымысла. Он подсказывался ему и некоторыми из древних источников, старой обличительной литературой. Вот как писал, иапример, украинский публицист конца XVI — начала XVII века Иван Вышенский: «Где ж ныне в Лядской земле (то есть Польше. — Б. С.) вера, где надежда, где любовь, где правда и справедливость суда?.. Несть места целого от греховного недуга: все струп, все рана, все пухлима, все гнилство, все огонь пекельный, все болезнь, все грех, все неправда, все лукавство, все кознь, все лжа, все мечтание, все пара, все дым, все суета, все тщета, все привидение». Да и в самой старопольской литературе и публицистике (а она, если учесть проявленную автором «Сумерек» эрудицию, не могла ему остаться неизвестной) мы найдём немало сетований по поводу утери польской шляхтой былых доблестей, отсутствия у неё патриотизма, её своекорыстия, алчности, склонности к разгулу и тщеславию.
Попутно стоит отметить, что в ряде мест книги писатель продемонстрировал свой интерес к польской истории, упомянул о противоречиях между королевской властью, магнатами и шляхтой, хотя кое в чём не избежал некоторой односторонности (например, известное умаление польского вклада в победу при Грюнвальде, не совсем справедливая оценка Владислава — Ягайло как государственного деятеля и полководца). Неплохо ориентировался Опильский и в международных отношениях того времени, о чём свидетельствуют такие, например, эпизоды романа, как беседы Свидригайла с посланцами Ордена в имении Чарторыйских.
Пожалуй, в несколько идеализированном освещении представлены в романе те порядки, которые приняты были на русских землях до унии. Но они оцениваются лишь в сопоставлении с тем, что идёт с Запада, через Польшу, на смену «исконно-славянскому» обычаю. И не стоит тут упрекать автора в своеобразном славянофильстве, основанном на презрении к «гниющему» Западу. Западная Европа для Опильского — не только ненавидимый им феодализм. Это, как выше уже говорилось, и швейцарские простолюдины, и воины— табориты.
С не меньшим пафосом, нежели против национализма, ополчается Опильский против католической церкви, её коварных и лицемерных слуг. Портреты их сделаны зло и выразительно. (Примечательно в этом плане использование писателем для характеристики циничной изворотливости церковников мотива одной из новелл Боккаччо.) Особенно колоритен в романе брат Анзельм, хитрый стяжатель, лазутчик и интриган, которому не откажешь вместе с тем в знании человеческой природы, в умении обходиться с высшими, сыграть на людском невежестве и суеверии.