Супружеская жизнь
Шрифт:
— Так, значит, вы оба считаете, что консервы стоят дешевле и что самое дорогое обязательно самое лучшее?
Мама удалилась, ничего больше не сказав. Я подозреваю, что она заходила на улицу Лис, чтоб повлиять на некоторые дела поделикатней — это ей свойственно. К нам заметно зачастила мадам Гимарш и особенно рассудительная Габриэль, которая умела разрешать самые сложные проблемы. Начались какие-то тайные сборища и совместные закупки на рынке. Мариэтт мне не говорила ни о чем. Но время от времени, хотя расходы несколько уменьшились, она все же вздыхала:
— Кстати, дорогой, не мог бы ты подбросить мне еще десять тысяч франков…
Отвратительные мысли мучили
— Извини меня, больше не могу.
Конечно, она мечтала получить больше, но удовольствовалась и этим. Результаты оказались малоутешительными. Кое-как свели концы с концами. Говядина сменилась кониной. Вместо салата-латук покупали более дешевую зелень. Исчезло жаркое, его место заняло рагу. И все время слышался шелест добрых советов. Нас ежедневно посещали Гимарши.
1956
На этот раз виноват я. Я вернулся из суда, Мариэтт встретила меня, как обычно. По крайней мере, внешне так выглядело: нам не всегда хватает чуткости разгадать выражение лица. К тому же самолюбие мое было уязвлено: мне только что сделал резкое замечание старшина адвокатского сословия за нарушение, в котором я, в сущности, совсем не был повинен.
— Все в порядке, дорогой?
— Все в порядке.
Все было отнюдь не в порядке. Но мне казалось унизительным жаловаться жене на то, что произошло в суде. И я совсем забыл спросить у нее о результатах ее посещения лаборатории Перру, куда она должна была пойти днем. Я ушел в свой кабинет, чтобы поразмыслить о том, что произошло в суде. Я вел дело по поручению суда — стало быть, бесплатно, но мать моего подзащитного прислала мне чек, которого я не просил и даже не собирался получать по нему деньги, а оставил у себя, чтоб вернуть его этой женщине: она предупредила, что зайдет ко мне, — разве можно было меня в этом упрекать всерьез? Мысли мои все еще были заняты этой историей, и за обедом я едва обратил внимание на торжественный выход Мариэтт, которая приближалась ко мне, держа на вытянутых руках вместо суповой миски огромное серебряное блюдо, обычно предназначавшееся для самых важных гостей. При ее реплике я поднял голову:
— Адвокат-стажер!
Когда я в унынии, то и других привожу в уныние. Мариэтт смотрела на меня с какой-то радостью, все значение которой я не уловил. Мне показалось это просто шутливой выходкой. Ведь Мариэтт обожала всякие выдумки и самые необычные рецепты, хотя ее кулинарные таланты проявились совсем недавно: пирог из моркови с шоколадом, телячий огузок а ла король Рене, «бешеные» макароны (необычность чаще была в названии, чем в самом блюде). А я служил подопытным кроликом и храбро ел ее изобретения. Даже в тех случаях, когда кушанье оказывалось липкой, спекшейся, жесткой, как цемент, массой. Я все прощал, мне хотелось подбодрить ее. И вот я протянул руку и положил себе на тарелку что-то зеленое, разрезанное пополам, а затем опять сложенное вместе. Открыл. Внутри нашел яйцо «в мешочек», вставленное в авокадо вместо его косточки, а сам этот плод показался мне твердым, как капустная кочерыжка. И вилка, которую я не мог воткнуть в него, это подтвердила. И тогда болван, обруганный начальством, отругал свою кухарку:
— Но послушай же! Ты уже угощала нас этими штуками с начинкой из креветок, но тогда они были перезрелыми. А этот овощ созреет не раньше чем через десять лет. Разве ты не знаешь, что авокадо так же трудно выбрать, как и дыню? И все-таки…
— Дерьмо! — заорала Мариэтт.
Я подскочил. Что? Впервые я услышал такое слово из уст моей жены, и оно было выкрикнуто с такой убежденностью, что видно было — ничего более подходящего она не могла найти. Я вскочил ошеломленный, а разъяренная Мариэтт топала ногами и вопила:
— Да, уж выбрала себе адвокатишку! Такой хороший, такой тонкий, что и он тоже, если б не был перестарком, через десять лет, глядишь, и дозрел бы!
Ох, сколько же ярости! У меня даже дух захватило. И с внезапной прозорливостью, подобной вспышке света при коротком замыкании, я подумал: «Да что случилось? Что я ей сделал? Может, она сердится на меня потому, что я всегда молчу? Может, она считает меня притворщиком, который вьется, как уж, себе на уме и сообщает обо всем задним числом? А разве я когда-нибудь упрекал ее в том, что ей не хватает чуткости, что она ни о чем не догадывается; вот, например, сегодня вечером она даже не почувствовала, что у меня неприятности». И я пробормотал что-то невнятное:
— Послушай, дорогая, что с тобой…
Но она разошлась вовсю, у нее началась даже нервная икота.
— Ищет, как бы меня уколоть! Хотела пошутить, а этот идиот…
Она резко повернулась на своих каблуках-шпильках и, выбежав из комнаты, хлопнула дверью. Адвокат, впавший в унылое раздумье, остался один. Желток яйца, продырявленного вилкой, растекся по всей тарелке. Яйцо! Внезапно я ощутил всю семидесятикилограммовую неповоротливость своего ума. Боже мой, да я же дурак из дураков! Одним прыжком я бросился на кухню. Там, как Атала, с разметавшимися волосами, Мариэтт обрушивала на кухонный стол потоки слез. Я поднял ее со стула, поцеловал в затылок, начал шептать нежные слова.
— Ты понял сразу, да? — сказала она, прижавшись мокрым лицом к моему пиджаку.
Через несколько минут она уже показала мне анализ — положительный, три креста. Мне всегда казалось смешным, что именно от крольчихи получают окончательный ответ как те, кто жаждет продолжения рода, так и те — которых куда больше, — кто этого совсем не жаждет. Крольчиха… что за предзнаменование! И сколько поэзии в этом обращении к миру живой природы! И я уже вижу, как убегают эти белозадые обитательницы королевства Белоснежки, завидя зловещий шприц, полный драгоценной урины… Но Мариэтт обращает мое внимание на свою особу.
— Ну вот я и попалась! — повторяет она.
Ее опасения проявлялись уже в течение нескольких месяцев в некоторых ее жестах, в манере обнимать своих племянниц, сажать себе на колени детишек своих подруг, как будто это были такие драгоценные и редкие создания. Я как-то застал ее за разглядыванием в женском журнале «Мари-Франс» образцов вязания для грудных младенцев. Ее невинные замечания были направлены в мой адрес:
— У Габриэль уж чересчур много. И все же это лучше, чем ни одного, как у Рен. Ты заметил, какая она была грустная позавчера?
Мне же Рен показалась усталой, но вовсе не грустной. Наша красавица снова отбыла в Париж, и перед отъездом она была такой же, как всегда, с тоненькой, как у манекенщицы, талией, стянутой поясом, и полным равнодушия взглядом. Мариэтт слишком легко приписывает всем свои чаяния. И меня постигла та же участь. Для начала мне напомнили, что я последний в роду Бретодо. Потом однажды вечером, когда я рассматривал наш семейный альбом, в котором я фигурировал во всех костюмах и во всех габаритах — от пятидесяти сантиметров до одного метра семидесяти сантиметров, — я услышал, как Мариэтт шепчет: