Супружеские игры

У нее были желтые глаза, в жизни ничего подобного не видела. Потом, когда я вспоминала о ней, лежа в ночной темноте, меня вдруг осенило – похожие глаза бывают у хищных зверей. Золотистые, с темными крапинками на радужке, непроницаемые. Глаза пумы или гепарда.

– Приветствую в нашем бабьем царстве, – сказала она низким голосом с хрипотцой. Сосебедница, очевидно, много курила – такая хрипотца характерна для заядлых курильщиков. Я была слегка разочарована. Почему-то казалось, что у женщины, на которую я сейчас смотрела, не должно быть вредных привычек: она не пьет, не травит себя никотином, и вообще, воплощает собой естественность. Конечно, подобная мысль могла показаться абсурдной, потому что встретились мы с ней в месте, которое по определению не имело ничего общего ни с естественностью, ни тем более с моральной чистотой. Она склонилась над лежавшей перед ней папкой,

перелистала несколько страниц, потом выпрямилась и снова взглянула на меня. А я в это время задумалась, можно ли назвать ее красивой. Худощавая, с прекрасной фигурой, которую не мог испортить даже форменный грязно-серый мундир. Лицо с матово-белой кожей могло показаться плосковатым, если бы не выступающие скулы, ну и, само собой, эти неимоверные глаза, которые сразу приковывали к себе внимание. Поражал не только их неправдоподобный желтый цвет, но и раскосый, как у дикой кошки, разрез. Она была натуральной блондинкой. Прямые, чуть подкрученные на концах волосы падали ей на плечи. Когда она встряхивала головой, по ним словно пробегали змейки молний.

– Писательница, значит… – сказала она с расстановкой и потянулась за пачкой сигарет на столе, которую я сначала не заметила.

Вынула из кармана зажигалку и, задумчиво поднеся сигарету ко рту, медленно прикурила, забавно сморщив при этом нос. Глубоко затянулась, так что я почти физически ощутила, как наполняются дымом ее легкие.

– Писательница, – повторила она. – Не слишком ли дорогой ценой? И не проще было бы развестись? Самое золотое твое времечко – коту под хвост. Предположим, отсидишь половину из девяти лет и выйдешь досрочно. Здесь ведь год идет за два. Ты когда родилась? – Она заглянула в папку с моим делом. – В пятьдесят третьем… Выглядишь моложе. После четырех-пяти лет отсидки – если, конечно, не выкинешь какой-нибудь фортель и освободишься раньше – тебе уже будет сорок два или сорок три… А вот какой ты выйдешь отсюда, будет зависеть только от тебя. Сумеешь сохранить в себе надежду, точно могу сказать, человеком выйдешь…

Я молча смотрела на нее.

– Тебе ни на секунду нельзя забывать, куда ты попала. Хотя… теперь тут скорее цирк, а не тюрьма: новый генеральный директор распорядился камеры не запирать и велел нам стучаться перед тем, как войти. Версаль, да и только. А вообще, мало что изменилось. Правда, теперь бабам, которым приспичит переспать со своим благоверным, по очереди разрешают интимные свидания. Для этого тут имеется специальная комната с диваном. Ведерка под сперму только не хватает…

Ее слова резали слух. Я едва сдержалась, чтоб не зажать ей ладонью рот. Словно прочитав мои мысли, она сказала:

– Да, я тоже закончила институт, но за пару-тройку лет, проведенных здесь, стала жестче. Что и тебе советую, иначе не выдержишь. Ты должна создать вокруг себя защитное пространство и никого в него не пускать. Если сразу так не сделаешь – пропадешь. С виду здесь все гладко – тюремный персонал уважает заключенных и наоборот, но отношения те еще. Такие же паршивые, как и были. Попадешь в разряд фраерш – на каждом шагу придется защищаться. Больше половины наших «клиенток» – лесбиянки. Им только дай почувствовать слабинку – сами возьмут, что захотят.

Этот разговор был невыносим.

– До суда я два года отсидела в СИЗО, и ничего, справлялась как-то, – порывисто возразила я.

Она иронически усмехнулась.

– Предварительное заключение – это чистилище, – сказала она. – Теперь ты попала на самое дно ада. На комиссии мы долго решали, что с тобой делать. С твоим приговором и речи не может быть о выходе за пределы тюрьмы, по крайней мере в первые несколько лет. Ты можешь работать только в ее стенах. К примеру, в прачечной. Мне кажется, лучше всего определить тебя на работу в библиотеку. Есть еще неплохая синекура в радиоузле, но тебя туда никто не пустит. По мнению уважаемого ареопага [1] , ты еще не прошла соответствующую проверку. Ареопаг все тот же, что и при коммунистах, и, говоря языком той эпохи, он неохотно внедряет в жизнь новые директивы. Здешняя библиотека литературными шедеврами не блещет, зато там тебе будет спокойно. Такая работа – своего рода привилегия, и, по негласным тюремным правилам, это означает, что тебе придется оказывать кое– какие услуги. Тебя автоматически занесут в группу сотрудничающих с администрацией. Учти, что за этой категорией особенно пристально наблюдают остальные заключенные. Здесь царит особая иерархия и свои понятия. Они своеобразные, однако сейчас не время вдаваться в подробности. Один только

совет: постарайся удержаться на этой работе любой ценой, потому что другого места я для тебя здесь не вижу. Итак, писатели, перья вам в руки! – со смехом закончила она.

Интересно, сколько ей лет? Она явно моложе меня. На вид лет тридцать, не больше. Во время нашего разговора она курила одну сигарету за другой. Тесная и душная комнатенка фактически превратилась в газовую камеру: от сигаретного дыма першило в горле и слезились глаза.

– Может, у тебя есть вопросы?

– Ага, есть, – кивнула я. – Сколько тебе лет?

Ее глаза сузились.

– Не твоего ума дело, – отрезала она. – Запомни раз и навсегда, что для тебя я – пани Воспитательница. Ко мне следует обращаться только так. От меня в первую очередь будет зависеть, какую характеристику ты получишь. Поэтому не стоит умничать – это не в твоих интересах.

– Мне все равно.

Энергичным движением загасив сигарету в пепельнице, она встала и открыла дверь в соседнее помещение. Там ждала надзирательница, которая конвоировала меня сюда. Она была одета в такой же форменный мундир, как и моя пани Воспитательница, но на ней он болтался как на вешалке. Ее невыразительное мышиное личико обрамляли вытравленные химией волосы. Своим видом она больше напоминала почтальона, нежели человека, способного в случае опасности применить оружие. Даже странно, что у нее нет при себе большой почтальонской сумки. Когда дверь распахнулась, она вскочила, демонстрируя служебное рвение. Однако моя собеседница решила продолжить нашу аудиенцию и снова села за стол.

– Кстати, пару слов о твоих сокамерницах. Кроме тебя в камере еще четыре женщины. Две из них, так называемая парочка, заняты только собой и опасности не представляют, обе воровки-рецидивистки. Третья, как мы ее окрестили – пани Счетоводша, совершила нетипичную растрату. Сидит здесь месяца три. Тетка уже в годах, никто к ней не пристает. А вот последней, четвертой, остерегайся – законченная лесбиянка. Недавно вышла на волю ее любимица, и она из-за этого бесится, как осенняя муха. У нее здесь целый гарем, но ту, которая освободилась, она, кажется, по-настоящему любила. С ней держи ухо востро. Веди себя так, как я тебе советовала: близко не подпускай, о себе ничего не рассказывай. И никогда никому из персонала не жалуйся – капо [2] тебя же и обвинят во всем. Выйдет себе дороже.

На этот раз она решительным жестом распахнула дверь.

– В камеру, – приказала она мышке-охраннице.

При этом ее рука задержалась на дверной ручке, и мне пришлось протискиваться мимо нее. Повеяло запахом дорогих духов, таким же ошеломляющим, как и сама их обладательница. Интересно, что это за духи? Я не очень-то разбиралась в духах и редко ими пользовалась, хотя Эдвард мне постоянно дарил красивые коробочки по случаю очередных годовщин. Грустных годовщин, добавлял он при этом. «Как подумаю, что за время нашего супружества мы с тобой только несколько раз занимались любовью, на душе становится так тоскливо». Интересно все-таки, что это за духи? Может, «Chanel № 5»? У меня когда-то такие были…

Вообще, непонятно, почему я обращала внимание на такие мелочи. Ну какое, к примеру, имело значение, какими духами пользовалась женщина, проводившая допрос? Впрочем, трудно было назвать наш разговор допросом. Скорее это была воспитательная беседа. За два года пора было бы уже привыкнуть к разным людям в форме, которые постоянно мучили меня вопросами и требовали на них ответы, не забывая давать советы. В этом она была совсем неоригинальна. А вот ее облик… Он никак не вязался ни с этим мундиром, ни с окружающим интерьером. Впрочем, то же самое можно было сказать и обо мне. В какой-то момент в голове даже мелькнула мысль, будто мы обе стоим на сцене и играем написанные кем-то для нас роли. Вот-вот кончится спектакль, потухнут огни рампы, и мы снимем костюмы. Она – свой мундир, а я – тюремную робу. Только это был не театр, все происходило на самом деле.