Суровый дегустатор
Шрифт:
Теперь накрыть их сначала простыней, потом черным целлофаном, что распускал Овсов, полосуя большие мешки под мусор, и уж сверху – ватным одеялом: все, пусть остывают. Целлофан, что покроется обязательно теплыми каплями с одной своей стороны, надо будет обязательно выдернуть через час с небольшим. И повесить тогда сушиться на ручки верхней дверцы печи – как флаг: новая выпечка закончена! Ну, и продавить, напоследок, пару-тройку булок сквозь одеяло: какие мягкие удались!
С целлофаном – это его Полина научила: чтоб влага оставалась в хлебе, и не был тот сухим.
Вот
А заводил он тесто всегда с молитвой. Впрочем, творил свою молитву за ночь он несколько раз – пока трижды подходило тесто, успевал он и овощи на завтра шеф-повару почистить и картошку на суп порезать (входило это в прямые его обязанности), и палубу – по очереди с Пашкой – до блеска помыть-подраить. Ночь – она долгая…
– Я почти сорок лет в море хожу… Но такого хлеба я еще не ел!.. Дашь мне с последней выпечки домой булочку?
– Смотри, смотри! – Аленка, ухватив за самый краешек кусок пористого хлеба, трясла его перед носом Полины.
Стала она теперь Овсову первым на камбузе другом, и защитником даже от Полины. Впрочем, защита теперь Овсову вряд ли требовалась: в безусловной теперь «уважухе» в экипаже он был – за хлеб, главным образом. Впрочем, Полина в самом начале говорила ему:
– Если ты такой хлеб делать будешь – тебе здесь все простят: даже если и полдник какой-то закосячишь… И для камбуза всего: хлеб – половина нашего дела. Может быть, и большая. С плохим хлебом любой – как бы хорошо обед сготовлен не был – хорошим обедом уже не будет. И наоборот: они же рыбу себе солят, строганину делают – все с хлебом… Да, твой хлеб можно и просто так – как блюдо есть.
А ничего, ведь, Овсов особенного не делал – просто, все делал с любовью (ну, и еще, конечно расстойка – по самое «не хочу»). Разве мог живой Хлеб ответить ему иным?…
И это полуночное постижение хлебной тайны переметнулось теперь на все судовое бытие Овсова. Он уходил с камбуза в пятом часу утра, обязательно видясь с Аленкой – просто получалось так, – а иногда и с Полиной («Ну что моя пчелка?»), приходил опять к двенадцати, а если были сдобные булки – мягкие и пышные, так полюбившиеся всем, – то и к девяти. В пять часов дня, раздав полдник и помыв за собой все кастрюли – сковороды, уходил ненадолго опять – чтоб вновь явиться через несколько часов для свершения своего священнодействия: «Хлеб пошел печь».
– Андрюха… Ты вообще спишь когда-нибудь, или нет? – спрашивал страшно скупой на какую-то похвалу (равно, как и на продукты) второй штурман.
Второго штурмана боялась даже Полина.
А Овсова несло! Несказанно… Энергия, рождаемая от великого, хоть и неприметного постороннему глазу действа, передавалась и на его полдники, что шли подчистую на «ура!». Салаты, жареная рыба, запеканки, пиццы, даже обычные каши – все выходило просто замечательно. Про булочки мягчайшие уж не говоря – их с еще горячими канючить приходили. Сам себе Овсов объяснял это просто: по народной примете кому постоянно везет? Новичкам, и дурачкам: поэтому шансов у удачи проскочить с какого-то бока Овсова не был никоих.
– Сегодня с утра Поля так Пашку чихвостила! – полушепотом сообщала ему как-то Аленка. – Говорила: «Вот, посмотри на Андрея – все в руках горит!».
Аленка была уже самым закадычным Овсову на камбузе другом (ближе только был «земеля» Александр, что в порядке полного исключения и полной же конспирации получал от земляка пекаря дрожжи, сахар и даже изюм для бражки), и частенько просто выручала: тонкий её локоток Овсов всегда чувствовал рядом. Просто, они оба были настоящими моряками, для которых своя судовая работа и обязанности превыше себя самого.
Таких уже оставалось мало.
А Пашка тоже работал отменно и с душой, радуя экипаж восточным своим пловом и гарнирами – из Средней Азии был он родом. Только что, с котлетами никак поладить не мог – жесткими выходили. Овсову приходилось товарищу тоже частенько помогать – поневоле. Забросит Пашка мясо в большущую, за неимением казана, кастрюлю, поставит на плиту поджариваться на тихом огне, и умчится весело. Вот Овсов, чертыхаясь, за коллегу то мясо помешивать и не забывает. А потом уж с плиты отставляет – сгорит же! Прилетает дружище, и с щенячьим восторгом докладывает:
– Воробьев от мачты отлеплял!
Зачем и как Пашка «отлеплял» – сгонял чаек, что тесным рядком сидели всегда на опущенной грузовой стреле в ожидании свежей, с поднятого трала, рыбы?.. Значит, надо ему было! Серьезное, вообще-то занятие – какой тут плов для экипажа?!.
Вот Пашка-то, по восточному своему коварству, ключик к сердцу второго штурмана и подобрал. Прознал, что тот «печиво», как говорила Аленка – выпечку любит. Да и стал отдельным порядком тому чебуреки лепить, да жарить.
– Ох, смотри, Пашка! Побьют тебе за это морду! – предупреждала его Полина. Чувство равенства и справедливости, воспитанные в ней в советские времена, оставались очень сильны, работая и сейчас на пользу всего экипажа.
Через Пашку-то, как подозревал Овсов, то дело тогда и затеялось…
Был вечер Великой субботы и рейса почти уж конец. Как что-то толкнуло Овсова чуть раньше обычного прийти на камбуз печь хлеб. Еще домывали после ужина посуду Аленка и кастрюли Пашка, здесь была и Полина. Виделось – шеф-повар была в каком-то сомнении.
– Слушай, – обрадовалась она Овсову, – заходил только что Игорь Викторович, говорит – куличи нужны завтра на чай.
– Куличи? Зачем? – уже начинал заводиться праведным гневом Овсов. – Завтра по меню у нас бисквитные пирожные: народ их ждет, они всегда на «ура!» идут! Так, какого рожна мы должны меню менять?!
– Ну, – встрял Пашка, – он говорит: завтра не такой праздник, чтоб пирожные давать. Надо – куличи.
– Елки-палки, да куличам этим кто рад-то будет? Говорю же – народ бисквитов ждет – вот и будет им праздник! А что Пасха – так яйца крашеные же будут на завтрак! – уже не на шутку распалился Овсов. – Так что пошел бы этот Игорь Викторович!..