Сущий рай

Олдингтон Ричард

Он внезапно остановился, досадуя на неумение выразить свои мысли. Анна смотрела на него непонимающим взглядом. Он улыбнулся и движением руки отогнал прочь свое видение.

— Теперь всему этому конец. Кто-нибудь другой осуществит это, но не я. Так что я, как видите, пребываю в мрачном разочаровании. С каких вершин блаженства я упал! И куда, — к отребьям пролетариата, к тем, чьи силы остаются без употребления, кто никому не нужен. Не удивительно, что вы отвергаете меня, Анна, — он засмеялся. — Вы капиталистка.

Разве вы не чувствуете, что между нами — классовая вражда?

— Крис, перестаньте молоть вздор или ступайте домой!

— Только одну минутку! — Он взял ее за руку и сказал ласково: — Не сердитесь на меня, дорогая.

— Но вы такой странный и грубый…

— Неужели мне суждено потерять и вас? Когда я пришел, я хотел поцеловать вас, как мы целовались когда-то. И почему-то почувствовал, что вы меня отвергли.

— С какой стати я буду позволять вам целовать меня?

— Потому что мы молоды и желаем друг друга, и вы это знаете. А что разъединяет нас? Ваша покорность устарелой этике и лицемерию…

— Нет, не то…

— А что же?

— Вы не такой, как прежде. Вы потеряли все свои идеалы, особенно в отношении женщин.

— Вы уверены, что то были мои идеалы?

— Если они у вас вообще когда-нибудь были; в чем я начинаю сомневаться.

— Вы в самом деле говорите об идеалах? Или, может быть, — он сделал паузу, чтобы вернее нанести удар, — о моих деньгах?

— О! Какое гнусное предположение!

— А разве не так? Идеалы — роскошь; побочный продукт наследственной ренты. Нет денег — нет идеалов. Вы когда-нибудь видели, как просит милостыню безнадежно голодный человек? Много у него, по-вашему, идеалов?

Анна вырвала свою руку.

— Я ни минуты больше не желаю слушать эти мрачные бредни. Вы невозможны. Уходите сейчас же.

— Очень голодные люди иногда воруют!

— Что вы хотите сказать?

— Мой голод — голод иного сорта, такой же жестокий, хотя не такой смертоносный…

Раньше чем она успела сообразить, Крис дерзко обнял ее и яростно поцеловал в губы. Анна возмущенно протестовала и вырывалась. Целую минуту или больше они боролись в полутьме, не щадя друг друга, не щадя сил. Вдруг Анна вздрогнула, перестала бороться и, прижавшись к нему в каком-то странном порыве чувственности, прошептала:

— Крис!.. Я… я… ты мне делаешь больно… но…

Но неудачи не оставили Криса даже в этот момент успеха. Как раз тогда, когда антагонизм Анны перешел в сочувствие и полную покорность, раздался стук в дверь и голос прислуги сказал:

— Разрешите, мисс, убрать со стола?

Этот удар парализовал Криса. Он так давно и так часто мечтал о той минуте, когда Анна признает его желание и уступит ему, — и он не мог поверить, что победа превратилась в поражение. И по милости такой глупой, такой пошлой случайности!

Не

так отнеслась к этому Анна. Она непринужденно отодвинулась от него, точно просто по-дружески целовала его на прощание, и сказала спокойным, естественным тоном:

— Ну, еще раз до свидания, Крис, — да, Салли, убирайте, — и желаю вам повеселиться в Лондоне.

Она сунула ему в руки пальто и шляпу и свирепо шепнула:

— Идите, слышите? Идите!

Крис пытался заговорить, взмолиться, потребовать каких-то заверений. Но он не мог говорить, так велико было его волнение.

Ему оставалось только уйти.

Семь

Крис ушел излома Весткотов в жалком состоянии: он был готов не то рычать, не то рыдать. С одной стороны, он чувствовал себя горько униженным. С другой — он был взбешен на самого себя и на Анну, на то состояние, на которое судьбе было угодно обречь его, и вообще на весь мир.

Бешенство было спасительным, унижение — гнетущим. Унижение и страх — двоюродные братья в разрушении. Лишенный даже полового удовлетворения, импульс жизни обращался против самого себя в разрушительном исступлении.

Крис бродил наугад по темным переулкам, безучастно шлепая по грязи и лужам. Он ощущал какую-то детскую радость удовлетворенной мести, забрызгивая грязью свой единственный хороший костюм.

Пока Крис сражался с Анной на почве любви и ненависти и безнадежно пытался примириться со своим жалким поражением, он был предметом дружеского обсуждения своих домашних. Или, вернее, он был одной из второстепенных тем среди других, более существенных с точки зрения человеческого достоинства и семейных интересов.

Приближался священный час вечернего чая. Под предлогом милосердных забот и утешения страждущего Нелл и Жюльетта предоставили Гвен и портнихе заниматься шитьем, асами поспешно поднялись к больному. В тот день пришли документы и письма первостепенного значения, и обе дамы умирали от желания узнать, какие сведения извлек из них партриарх семьи. Разумеется, выносить решения будут они, но, поскольку они еще меньше, чем он, разбираются в юридических документах и деловом фокусничестве, им придется выслушать его попытки объяснить им это.

Постель страдальца была усеяна документами, а на клочках бумаги, пришпиленных кнопками к доске для письма таким образом, чтобы больной мог писать одной рукой, были сделаны многочисленные карандашные пометки. Он был мрачен, но исполнен собственного достоинства.

— Ну? — отрывисто спросила Нелл, не тратя времени на утешения, так как производить впечатление было не на кого. — Все в порядке?

Вздох Фрэнка был близок к стопу, а выражение его лица вызывало опасения рецидива.