Суть острова. Книга 1 (Добудь восход на закате)
Шрифт:
— Именно на «Голконде» стал врубаться?
— Наоборот: на ней опять все стало непонятно. Мне показалось, что вы ждете, когда зубчик вниз дернется, а вы на верхнем сыграли.
— Как это, где?.. Ну-ка… Где же это вниз, когда… А, точно! Да нет же, Яблонски, зубчик тут ни при чем. Вернее, он самый важный, он корень всему, но… Погоди!
— Что такое? Что? — Яблонски постучал дрожащим пальцем по локтю закаменевшего Сигорда. — Сердце?
— Задумался. Нет, ничего, Ян, просто в голову мне одна мысль…
— Ну
— Да. На сегодня да, Ян, извини. Ступай домой, экономь на сиделках, а завтра утром вновь приходи, чаю попьем. Шучу. Золотой ты человек, Ян, окружающих на хорошие мысли наталкиваешь, причем постоянно.
— Это вы издеваетесь, да? На эпопею с военными акциями намекаете?
— Да ну, перестань всякую чушь молоть! Там форс-мажор, никто из нас с тобой не виноват… Нет, я серьезно говорю, что тобой доволен, и что ты пробуждаешь во мне полезные мысли. Иди, иди, я тут посижу, мне спешить некуда.
Утром следующего дня Яблонски, пришедший на работу спозаранок, к десяти утра, застал там Сигорда, который, как оказалось, и не думал уходить. Заметить это было легко, но рассмотреть не просто: кабинет был весь в густом табачном тумане.
— А?.. Да-да, Ян, проветри, конечно. Кофе весь вылакал подчистую, сваргань нам своего чайку, что ли. Попьем и поеду отсыпаться.
— Вы слышали, что этого схватили, президентского убийцу?
— Да черт с ним. Короче, Ян, смотри сюда. Ты меня вчера на такую занятную идею вытолкнул, что я всю ночь не спал, ретроспективно ее проверял да обкатывал. Да погоди ты со своим чайником, сядь сюда.
— Ну, может, я хотя бы штекер воткну… Все, все, все. Потом воткну, сижу и внимательнейшим образом вас слушаю.
— Короче, можно действовать вдвое чаще. По той же «Голконде», что мы вчера смотрели и играли, любой так называемый зубчик — рабочий, и на прямом ожидании, и на откате от оного. Понял? А это значит — и как это я раньше не сообразил, пень еловый!? – что в обоих направлениях покупать можно и, соответственно, продавать — в горку и с горки, и там, и там — верняк.
— Погодите… А… То есть, и ежедневный итог вдвое больше да?
— Именно!
— Угу. Замечательно. Гениально. И сколько же это на круг выйдет, по итогам биржевого месяца?
— Гм.. Вдвое больше. Тысяч одиннадцать-двенадцать.
— Да… неплохо… оно — очень даже неплохо… Но этого даже на организационные биржевые проплаты не хватит. Нет, хорошо, конечно, идея замечательная…
Сигорд словно очнулся от долгого транса. Он снял очки и стал вприщурку оглядывать стол заваленный бумагами. Губы у него дрогнули.
— Ну, и что ты предлагаешь? Понимаю, что ты хочешь сказать. Что делать-то нам теперь?
— Не знаю. Я, честно говоря, сказал так вовсе не с целью вас подколоть. Во всяком случае, Сигорд, это реальный прорыв! Боже мой, какие у вас глаза красные! Сигорд, я вас умоляю, идите спать, утро вечера мудренее. В данном случае, когда вы отоспитесь, пусть будет наоборот, вечер мудрее утра. Хотите, я вас отвезу?
— Нет, спасибо, сам доеду.
— Вы всегда отказываетесь, но давайте сегодня, в виде исключения, я вас доставлю до самого порога… Ой, минуточку… — Яблонски подбежал к зазвонившему телефону.
— Але? Дом фондовых ремесел, слушаю вас?.. Я. Да, я у телефона. Что?.. Когда? Еду! Да, через двадцать минут буду… Яблонски поднял на Сигорда растерянные глаза. Стал он вдруг бледный и…
— Сигорд, там у меня мама… Врачи… У нее острый приступ. Я…
— Понял. Езжай скорее. Я сам закрою офис и буду у себя, дома. Как какие новости появятся — любые, хорошие, плохие — сразу мне звони, не бойся разбудить. Либо на домашний, либо на трубку, понял? Езжай, дорогой, и не волнуйся лишнего. Ключи… Ключи оставь.
— Все, поехал.
— Давай, Ян, удачи.
Сигорд проспал часа два и это его освежило, недолгий крепкий сон вернул его мышцам эластичность, а рассудку ясность. Разбудил его звонок от Яна Яблонски, у которого умерла мать. Умерла скоропостижно, во время очередного приступа; Яблонски, примчавшись в больницу через двадцать минут, даже не успел застать ее в живых. Смерть матери была событием предсказуемым, вполне ожидаемым, но от этого не менее трагичным. Безутешный Яблонский даже запил с горя, на свой скромный манер, правда: на второй же день похоронив мать, он заперся дома, почти ничего не ел, а только пил с понедельника до четверга, опорожнив за это время литровую бутыль недорогого коньяку.
В пятницу утром, ровно в десять, как всегда чисто выбритый и опрятно одетый, он уже заглядывал в кабинет Сигорда.
— Это ничего, что я без стука?
— Нормально. Заходи, садись. А где твоя знаменитая кружка?
— Ну уж знаменитая… Чем она может быть знаменита? Я ее сегодня даже не доставал из посудного шкафа.
— Тогда так садись. Как ты?
— Так… Все идет своим чередом.
— Еще раз прими мои соболезнования, дружище Ян. Не представляю, что и как говорить в подобных случаях… Сочувствую от души…
— Спасибо.
— Да. Ну и не сомневайся, что твои проблемы я воспринимаю почти как свои, личные и любые. Знал бы чем — утешил бы.
— Я понимаю, спасибо. Восемьдесят семь лет прожила — тут уж, как говорится… Непривычно все же — на склоне лет ощутить себя сиротой, ох, больно очень, вот какая штука… А у нас что нового? Как методика? — Яблонский раздвинул губы в улыбке, бодро потер ладошки, явно пытаясь подальше увести разговор от черной для него темы, в надежде, что привычная суета рабочего дня хотя бы чуточку разбавит горечь утраты. И Сигорд правильно это понял.