Суждения и Беседы
Шрифт:
Отношения Конфуция с государством были странными и необычными. Он несколько раз занимал официальные посты, но понимал, что ни на одном из них так и не смог добиться воплощения своего нравственного идеала.
Отвечая на вопрос, почему он сторонится прямого участия в управлении царством, он очень тонко подчеркивает эту особенность «сокрытого управления»: «В «Каноне истории» говорится: «Когда надо проявлять сыновнюю почтительность, проявляй ее, будь дружен со старшими и младшими братьями». В этом и кроется суть управления. Таким образом я уже участвую в управлении. К чему же непременно занимать высокий пост?» (II, 21). Здесь примечательны две вещи. Во-первых, сам мотив косвенного, мистического, сокрытого управления, когда дела в государстве творятся путем не прямого администрирования, а установления некоего равновесия
В другой раз Конфуций согласился принять пост. Какие же аргументы понадобились, чтобы убедить его? К мудрецу обратился некий Ян Хо, занимавший одну из высших чиновничьих должностей в царстве Ци и влиявший на политику царства Лу:
«– Можно ли назвать человеколюбивым человека, который, накопив богатства, позволяет государству сбиться с пути? Я бы таковым не назвал его. Можно ли назвать мудрым такого человека, который, будучи всегда готовым участвовать в общественной жизни, всегда отклоняет такую возможность? Я бы таковым не назвал его. Дни и месяцы уходят. Время не на нашей стороне.
Конфуций ответил кратко:
– Хорошо, я приму пост».
Но что может составить тот стержень, тот движитель, который заставляет человека служить в этой жизни? Конечно же, долг (и). Не приказ, не закон, а внутренний нравственный долг. А подчинение приказам – это просто выполнение долга. Долг – ключевое понятие в проповеди Конфуция. Подданный должен служить государю, государь – заботиться о подданных.
Где истоки этого долга? Естественно, в глубокой древности, когда все жили, опираясь на нравственные понятия, которые и старался вернуть к жизни Конфуций. Для Конфуция существует понятие долга как продолжения человеколюбия и справедливости, как части Ритуала. Долг заключён прежде всего в том, что мистический Ритуал жизни необходимо исполнить до конца.
Долг... Долг во всём, и вся жизнь – как высшее долженствование. В конечном счёте долг по отношению к государю, отцу, старшим всегда оборачивается долгом человека перед Небом.
Конфуций – реалист в управлении государством, хотя как политик он всё же не состоялся. Так или иначе, он отмечал: «Если руководить народом с помощью законов и призывать порядок с помощью наказаний, народ будет стремиться избежать наказаний и не будет испытывать стыда. Если же руководить народом с помощью добродетели и вносить в народ порядок с помощью ритуала, то народ познает стыд и исправится».
Смута и волнения опасны тем, что народ отвлекается от своих основных обязанностей: не пашет землю, бросает ремёсла, да и просто уходит в другие царства. Он точно говорит: «В государстве, где царит хаос, люди не живут».
Сам же народ надо кормить и воспитывать, – вот два шага, которые должен предпринимать каждый правитель по отношению к своим подданным. Воспитание народа становится вообще одним из лейтмотивов всей жизни Конфуция, не случайно он вошел в историю именно как Учитель, наставник. Его ученик Жан Ю спрашивает учителя, когда они направляются из родного царства Лу в Вэй:
«– Когда народ столь многочислен, то как же его направлять?
– Прежде всего, надо дать ему разбогатеть, – ответил Учитель.
– А когда он разбогател, – вновь спросил Жан Ю, – то как его дальше направлять?
– А вот теперь его надо воспитать» (XIII, 9).
Однако само воспитание имеет в устах Кун-цзы особый смысл. Это прежде всего привитие людям ритуальных навыков и норм поведения, при которых «чиновник всегда бы оставался чиновником, отец – отцом, сын – сыном», когда бы четко соблюдался исходный порядок вещей во Вселенной. Воспитание – не передача знаний, не обучение канонам (это должно быть доступно избранным), а выработка способности следовать высшим предписаниям. Но – и это очень важно для Конфуция – сначала народ надо накормить, голодный и озлобленный человек своей энергетикой способен лишь разрушить гармонию Поднебесной.
Он не осуждает и не отрицает материальное благополучие, хотя сам никогда не был богатым, а иногда и бедствовал. Более того, для него достаток – необходимое условие воспитания народа. В другой раз он
И если сам Конфуций очень жестко относится к тем, кто нарушает ритуал как форму общения с духами предков, то он чрезвычайно снисходителен к тем, кто нарушает обиходные правила. Однажды властительный князь Цзи Кан-цзы предложил достаточно простой способ решения конфликтов:
«– А что если убивать тех, кто пути Дао не следует?
– Если управляете, – ответил Конфуций, – зачем же убивать? Если сами устремитесь к добру, то и народ станет добрее. Нрав правителя подобен ветру, а нрав народа – траве. Куда дует ветер, туда и клонится трава».
Конфуций решительно отвергает убийства как способ урегулирования дел в государстве, ибо неправедные подданные – это вина правителя, именно он должен воспитывать их своим примером.
Великий учитель, несмотря на все его многочисленные неудачи в самостоятельном управлении областью, в истории выступает не как романтик «первобытного утопизма», но как жесткий прагматик, он постоянно говорит об умении «использовать»: «использовать людей», «пользоваться ритуалом», «использовать подданных», «использовать народ в надлежащую пору» (I, 5). И порою он кажется дидактиком управления, неким древним типом «менеджера-управленца» (не случайно сегодня столь популярным в КНР стал образ «конфуцианского бизнесмена» – удачливого, но честного). Но нет, за каждой его фразой скрывается подтекст, абсолютно понятный слушателям и читателям последующих поколений, подтекст, описывающий ритуальное поведение человека в мистическом пространстве бытия. Конфуций выступает как мудрый проводник-шаман, обучающий людей тому, как пройти по этому могучему, пугающему и одновременно имманентно присущему пространству, не ошибаясь и не сгинув. Именно для этого конфуцианцы в своих работах столь большой упор делают на сакральные слова, столь схожие с архаическими заговорами, – не таковы ли термины «ритуал», «человеколюбие», «долг» и другие конфуцианские понятия? Конфуций в какой-то мере сыграл дурную шутку: он заставил все последующие поколения китайцев, равно, впрочем, как и западных исследователей, спорить о том, что означают эти понятия, как следует их трактовать, как поступать в соответствии с их истинным смыслом (чжэн и). Но как раз «истинного смысла» у них и нет, это – слова-пустышки, некие путеводные вехи, которые сами по себе ничего не означают, кроме как вонзенные в землю палки, и лишь указывают на потенциальное наличие правильного пути, пути по этому мистическому пространству, которое в своей совокупности уже недоступно людям времен Конфуция.
Лишь правитель в полной мере может обладать и магическими способностями-жэнь и благодатью-дэ. Воспринимая их от неба, он, как медиум, спускает это на своих ближайших чиновников и на народ, устанавливая гармонию в Поднебесной. И поэтому Конфуций служит правителю не как начальнику, но как воплощению этой силы. И решительно уходит, если эта благодать иссякает из-за нарушения ритуалов.
Правители, по его мнению, есть и у других «варварских» народов. Но правители не благодатны, а вот китайцы (в ту пору еще протокитайская этническая общность ся), даже оставшись без правителей, могут сохранять благодать (III, 5).
Перед истинными правителями, которые сохраняют постоянную связь с Небом, он благоговейно трепещет. К правителю он относится именно как к носителю благодатной энергии. Тот для него не столько человек, сколько персонифицированный дух, в котором воплощается вся энергетика предков. Когда Конфуций заболевает и правитель приходит его навестить, хотя мудрец и болен, – он все равно принимает правителя по ритуалу. Он отворачивает голову от востока, так как по ритуалу правитель должен сесть в западном углу, и Конфуций поворачивается к нему лицом. А поскольку Учитель лежал и не мог одеться, то просто накрывается парадной одеждой и перекидывает поверх пояс – теперь он готов встретиться с воплощенным духом (X, 19). Стоит правителю вызвать его к себе, он отправляется к нему пешком, даже не дожидаясь, пока запрягут лошадей (Х, 20), а переступая порог зала правителя, он «сгибался до пола», и голос его начинал дрожать.