Свадьба палочек
Шрифт:
– Нет! Если вы хотите остаться здесь, быть под защитой, дождитесь моего возвращения. Но со мной вам нельзя! Подумайте о Франсес. Вы чем-то ее расстроили. Она и без того очень слаба, ей нельзя так волноваться. – Она убрала ладонь, но развела руки в стороны, будто готовясь остановить меня, если я попытаюсь пойти за ней. Она шагнула в кабину лифта и повернулась ко мне. Когда створки дверей начали скользить навстречу друг другу, она сказала: – Не уходите. Останьтесь здесь, и вы будете в безопасности.
Огонек над дверью указывал номер этажа, на котором находится кабина. Когда она остановилась на этаже Франсес, я повернулась и подошла к дежурной.
– Что теперь?
– О чем вы?
Я хлопнула ладонью по столику. Звук был громким, женщина поморщилась.
– Не морочьте мне голову! Что теперь?
– Обычно врачам удается справиться с такими ситуациями. Доктор Забалино – специалист высокого класса.
Она знает, как помочь вашему другу. Но вот помочь вам сложнее, потому что вы еще не сделали выбора. Это хуже всего. Прийти к какому-то решению – ведь так много всяких «за» и «против». Поэтому вам надо бы остаться у нас, пока вы не решитесь. Фиберглас – самое подходящее для вас место. А вне его стен очень, очень опасно. Там случаются такие…
– Передайте доктору, что я ушла.
– Вам нельзя уходить!
– Я не хочу здесь оставаться. Мне нужно… В общем, скажите, что я ушла.
– Но…
И снова тишину холла нарушил звук моих шагов по каменному полу. Сквозь окно я увидела Эрика Петерсона в такси. На лице его по-прежнему играли блики от экрана портативного телевизора. Я толкнула тяжелую входную дверь. Воздух был прохладный, пахло сосной и камнем. У меня не было ни малейшего желания возвращаться в «безопасность» этого здания.
– Эрик? Поехали домой. Он поднял голову.
– Вы закончили?
– Да. Не возражаете, если я сяду рядом с вами?
– Вот уж нисколько. Прыгайте.
Он перегнулся через пассажирское сиденье и открыл дверцу. Фары излучали светло-желтое сияние. Я обошла машину спереди и села рядом с Эриком, но дверь не закрыла. Мне надо было немного посидеть в покое, чтобы моя жизнь могла продолжиться.
– Ну и как дела, Миранда? Как ваш Друг?
– Болеет. Это ваша семья? – Рядом с приборным щитком в маленькой металлической рамке были помещены три овальные фотографии – мальчик, девочка, женщина. На девочке был свитер капитана команды болельщиков, и она вовсю улыбалась в камеру. Симпатичная женщина бесстрастно смотрела прямо в объектив. Мальчик…
– Да, это моя жена Нина, дочь Нелли и Айзек.
– Он на вас похож.
– Айзек умер от менингита два года назад. Как-то вечером пожаловался, что плохо себя чувствует, и лег пораньше. А утром его уже не стало.
Он жестом предложил мне закрыть дверцу. Я помедлила, чтобы еще раз в тусклом свете взглянуть на Айзека. Эрик завел машину. В салоне запахло выхлопными газами.
– Я вам очень сочувствую. Какой он был?
– Интересно, что вы спрашиваете. Большинство как узнают, так только сочувствуют. А вопросы задавать смущаются. Или им становится неловко. Какой он был, спрашиваете? Заводной. Неугомонный. Вставал каждое утро в пять и весь день был как белка в колесе, пока вечером не зашвырнешь его в кровать и не велишь закрыть глаза. Наверно, он был гиперактивным, а жена говорила, он слишком любопытный, чтоб усидеть на месте. Нам его здорово недостает.
Я захлопнула дверь, и мы поехали прочь от Фибергласа. Скрежет гравия под колесами казался мне оглушительным. Когда мы выехали на улицу, я бросила взгляд на свои руки, лежавшие на коленях, – они были сжаты в кулаки. Я боялась, нас что-нибудь остановит или вернет, но это были мои эгоизм и паранойя. Ничто нас не остановило; ничто нас не встретило, кроме мрака ночи, прорезаемого светом фар.
– Как-то, когда Айзек был еще маленьким, то есть, понимаете, совсем малышом, я вошел в ванную и увидел, что он стоит босой возле унитаза. Сиденье было поднято, и он держал одну ногу на весу над бортиком. Я спросил, что это он еще надумал, потому что с таким ребенком, знаете ли, всегда надо было держать ухо востро. Он ответил, что, мол, поклялся себе, что сможет окунуть ногу в унитаз, в воду. По какой-то дурацкой причине он боялся сделать это. И вот он там стоял, заставляя себя сделать то, что его страшило больше всего на свете.
– Почему он боялся? В туалете что – воду не спустили?
– Нет, ничего подобного. – Петерсон убрал руку с руля и сделал ею неопределенное движение в воздухе. – Но знаете, как это бывает с малышами: у них совсем другие страхи, чем у взрослых.
Я наклонилась, чтобы получше разглядеть лицо на фотографии. Мальчик и правда был похож на отца, но даже на снимке было видно, что в глазах у него горят искорки. Заводной, как сказал его отец.
Мы возвращались в Крейнс-Вью той же дорогой. Когда мы проезжали летний кинотеатр, я забеспокоилась – не появится ли на гигантском экране какой-нибудь эпизод из моей жизни. Но экран был темен. Эрик продолжал рассказывать о своем сыне. Я задавала вопросы, чтобы поддержать разговор. Мне не хотелось думать о том, что делать дальше, поскольку я знала: от решения, которое я приму, вернувшись домой, будет зависеть вся моя остальная жизнь.
– Не возражаете, если я закурю? – спросил Эрик.
– Нет. Боже, сигареты! Угостите меня!
Он вытащил пачку «Мальборо» из-под солнечного козырька и протянул ее мне.
– Кажется, там осталось как раз две штуки. Поглядите.
Я вытряхнула сигареты из пачки. Он включил прикуриватель на торпеде.
– То, от чего нам лучше бы воздержаться, а? Знаете, что я на это говорю? Сигареты – хо-о-орошая штука!
Прикуриватель выскочил из гнезда. Он протянул его мне. Я закурила впервые за много лет и глубоко затянулась. Дым был горький, в горле у меня запершило, но ощущение наслаждения искупало все. Мы молча курили, глядя в окно.
– Здесь неподалеку есть магазинчик. Не возражаете, если я остановлюсь купить сигарет и еще кое-чего? Обещал жене сделать покупки, а если приду с пустыми руками, мало мне не покажется.
– Конечно, бога ради. Он вздохнул.
– Это одно из многих ужасных последствий смерти Айзека. Нина стала раздражаться и горевать из-за мелочей. Прежде спокойная была, как летний полдень, а теперь какая ни на есть мелкая неприятность выводит ее из себя. Я-то ее не виню. Знаю, каждый по-своему переживает горе. Что до меня, я все время думаю о том, чего я с ним уже не смогу сделать. Не схожу с ним на «Нике», не увижу, как он закончит школу. Когда я остаюсь в доме один, бывает, поднимаюсь в его комнату и сажусь на кровать. И говорю с ним, представляете? Рассказываю, что у нас нового, как я без него скучаю. Понимаю, что это глупо, но мне все кажется – он где-то рядом, в своей комнате. Нина все оттуда убрала после его смерти, теперь это просто ничья комната, почти пустая, но я не могу отделаться от мысли, что он там бывает хоть изредка и, может, слышит меня.