Свадебный переполох в Великом Краале Кумбу
Шрифт:
– Осталось только позаботиться, о с-а-а-а-мой малости, – съязвил царь, сардонически усмехаясь, – о том, что бы арьян вышел сразиться с Хубебом. Против одного из самых прославленных бойцов, того, чье имя гремит в степях и саваннах и отдается эхом в горах Настана. Последний жабоед с болот Жирапы и тощий раб на банановой плантации Ломехузии знают его имя, и скорее откусили бы собственные яйца, чем пожелали бы сойтись с Хубебом.
– О, Светлейший государь! Не о чем волноваться! Шимпи уже об этом позаботился! Право Хангани…
***
– Запомни, варвар, тронное имя
– И как это делается?
– Эх, из какой глуши ты выполз, если тебе не известны такие простые вещи!? В Кумбу это знает каждый ребенок! Это первое, чему у нас отцы учат своих детей! Поэтому мы – великое царство, не то что… – ааа, – высокомерно махнул он рукой, не желая показывать, что понятия не имеет, откуда происходит чужак. – Надо смиренно распластаться по полу, как ничтожный червь, подползти к царю и облобызать губами его ногу, в знак почтения и испрашивания милости.
– Ничего не понял. Как придем, покажешь, как следует, что бы я ничего не напутал. А то царь решит еще, что ты плохо мне объяснил.
– Само собой! А ты смотри очень внимательно! Не облажайся! – рассудив, что в словах варвара присутствует определенный резон, согласился придворный.
– Ну конечно! – заверил арьян.
Тон его при этом не понравился церемониймейстеру, слышалась в нем какая-то смутная еле уловимая издевка, но размышлять об этом было некогда: миновав пост из дюжины стражников, они вошли в просторную залу.
Царь Кумбу – высокий и чрезвычайно тучный мужчина средних лет – величественно восседал в установленном на возвышении троне, выточенном из массива драгоценного дерева мугунду, часто называемого железным за цвет, блеск и прочность. Последнее свойство ценилось особенно, поскольку, по традициям Кумбу, олицетворявший процветание и достаток народа правитель не имел права на худобу. Даже претендовать на трон мог только тот, кто весил как двое обычных мужчин, а в дальнейшем обязанность копить жир, умножая тем самым благополучие подданных, была одной из основных.
Облачение монарха состояло из пестрого головного убора, развернутого козырьком в сторону и бесформенных, низко сидящих портков. Помимо внушительных складок жира царственное достоинство подчеркивалось золотым украшением в виде ошейника, ручных и ножных кандалов, соединенных тонкими цепями с кольцом на поясе.
Ноги правителя покоились на спине стоявшего на четвереньках раба.
Сидение трона было выполнено в форме паука Зуффу, а спинка имела вид кроны Мирового Древа, в которой расположились друг напротив друга божественные аистихи со своими яйцами-светилами в клювах. Белая Гаппи с дневным, а черная Наппи – ночным.
Перед троном были установлены деревянные статуи: переливающаяся чешуями из полудрагоценных камней Большого Змея и позолоченная Свирепого льва Нгунгу. По всей видимости, они должны были внушать посетителям представление о мудрости и отваге монарха.
Подле стояли на коленях, прогнув спины и чувственно оттопырив налитые упругие ягодицы, две обнаженные девушки, во взглядах которых читалась готовность по первому знаку исполнить любое повеление правителя. В руках они держали подносы: на одном был золотой, изукрашенный цветными стеклами лук без тетивы, на другом серебряный кувшин с какой-то забористой выпивкой и пучками пьянящих побегов крэнка.
По правую руку от монарха на подставке покоился олицетворяющий его воинскую мощь исполинских размеров церемониальный меч длиной в размах рук мужчины. Замысловатой формы клинок имел в самом узком месте ширину в ладонь, а наибольшую в две.
У трона возвышались рослые мускулистые телохранители, удостоенные чести завязывать головные платки на лбу особым узлом, так, что бы концы напоминали бычьи рога. Множественные татуировки в виде слез на их лицах отмечали число полученных в боях ран.
Еще чуть поодаль виднелись лучезарно улыбавшиеся золотыми накладками на зубах царские жевалы.
Пихнув локтем с любопытством осматривающего все это великолепие неотесанного варвара, знаток приличий сноровисто пал ниц и подобострастно извиваясь всем телом, в чем чувствовались не малый опыт и врожденный талант, проворно пополз на брюхе к правителю.
– Государь Мбанга Пресветлый, – бесцеремонно произнес арьян, повергнув в шок своей дерзостью царскую свиту, едва царедворец взял в рот пальцы ноги правителя Кумбу. – Я слишком мало пробыл в вашей благословенной стране и, конечно, не смог в полной мере узнать ее великую культуру, особенно самую важную ее часть – обычай приветствования правителя. Хотя этот, – он указал на церемониймейстера, – вне всякого сомнения достойнейший и благороднейший знаток придворного этикета приложил большие усилия, что бы ознакомить меня с ним. Поэтому, не желая оскорблять Ваше величие неуклюжими попытками, прошу считать его приветствие совершенным и от моего имени. Тем более, что я не ел пять дней, и слюна моя столь едка, что могла бы не только испортить Вашу царственную ногу, но и прожечь пол во дворце.
Мбанга застыл, обдумывая произошедшее, а вместе с ним выжидающе замерла и свита, готовая к любому повороту событий. Телохранители, хотя и не поняли в точности смысла слов, произнесенных белым, тем не менее крепче стиснули древки копий, намереваясь по сигналу сразу же пустить их в ход, уловив чутьем, что такой вариант развития событий вполне вероятен.
Наконец тишину разорвал походивший на икоту гортанный смешок, сопровождаемый волной, всколыхнувшей складки монаршего жира, и царь разразился каскадом громогласного хохота. Церемониймейстер успел своевременно выпустить пальцы повелителя изо рта, что бы ненароком не оцарапать их зубами.
Искушенные многоопытные придворные тут же последовали примеру правителя, ведь неприлично, когда тому приходится смеяться в одиночку.
Нахохотавшись вволю и утерев выступившую слезу, Мбанга сделал знак прислужнице с блюдом приготовленного риса: после энергичных действий требовалось срочно восполнить силы. Та подскочила к трону, то же самое сделал и ближайший из жевал. Набив рот вареной крупой, он поспешно заработал челюстями. Закончив, сплюнул на ладонь правителя горсть пережеванного риса, и тот отправил ее в рот, ни мало не заботясь о просыпавшемся.