Свет далекой звезды
Шрифт:
— Со мной? Ничего. Я был уверен, что она все поймет и ребенка не будет. Мы потом почти перестали встречаться. Мне рассказывали, что Лиза стала плохо учиться, пропускать занятия…
— Ты поговорил с ней, попытался помочь?
— Но чем я мог помочь? Единственной помощью, которая бы устроила Лизу, была бы наша женитьба и мое согласие иметь ребенка. А я…
— А ты этого, разумеется, не хотел.
— Вот что, Владимир Андреевич, вы оставьте эту иронию, — с неожиданной запальчивостью сказал Виктор. — Я понимаю, вы мне помогли во время учебы, сейчас я живу у вас, и, следовательно, обязан
— Я хочу знать, признаешь ли ты элементарные этические нормы…
— А-а! Этические нормы! Я только и ждал, когда вы наконец произнесете эти великолепные слова. Этические нормы! Что ж, давайте разберем это высокое понятие. Два человека какое-то время были близки друг другу. Даже любили. К сожалению, от этого рождаются дети. Уточним: иногда «к сожалению». И вот во имя ваших пресловутых этических норм этих людей, уже безразличных друг другу или, как это случается чаще, когда одному из них становится безразличным другой, заставляют жить вместе. Связывают цепями, выкованными из этих ваших этических норм.
— Цепями?!
— Да, да, именно так! Ведь во имя этих норм человек, он или она, уже никогда не сможет, не имеет права полюбить другого! Как же, ведь в соответствии с «нормами» это называется «аморальный поступок», или, еще лучше, «неправильное поведение в быту»… Неужели вы не слышите, как звякают эти железные, спаянные в цепь слова? Вы, конечно, читали «Живой труп»? Вам не приходило в голову, что это ведь и к нашему времени применимо?
— Ты… ты соображаешь, что говоришь? — прервал его Завьялов.
— Еще как соображаю! — воскликнул Виктор. — Вы подумайте только: когда у нас судят человека за то, что он не испытывает больше никаких чувств к своей жене или, скажем, невесте, то прежде всего озабочены «ее» страданиями. Но никто не хочет представить себе те страшные месяцы и годы, которые предстоит прожить людям, насильно скованным «моральными нормами»! И знаете, почему это происходит? Из отрицания права человека на внутреннюю свободу. Знаю, знаю, вы сейчас наброситесь на меня, скажете, что я проповедую свободу анархиста, мещанина, черта в ступе! Скажете, что так можно докатиться до свободы поджога, убийства, бог весть чего! Но это риторика, игра в слова, не больше. Моя внутренняя свобода не угрожает обществу, и я…
— А человеку, которого ты бросил? Которому наплевал в душу? А ребенку?
— Ну, а при соблюдении ваших этических норм разве никто не страдает? — без промедления ответил Виктор. — Но мы на это закрываем глаза, потому что речь идет о, так сказать, официально утвержденном страдании. Эмоции собственницы, желающей приковать к своей постели человека только на том основании, что они столько-то лет назад побывали в загсе, вызывают поток умилений. А ханжи и лицемеры моментально извлекают на свет божий ржавую цепь «этических норм» и торжественно несут ее на вытянутых руках. И уже раздуты горны, и кузнец с
Он говорил и говорил, почти без пауз, руки его были подняты на уровень лица, и, жестикулируя, Виктор то сжимал, то расправлял пальцы.
— На какое-то мгновение Завьялову пришло в голову, что Виктор похож на фокусника, который выбрасывает изо рта бесконечную цветную ленту, лишь время от времени касаясь ее пальцами.
«Почему я вообще слушаю его? — спросил себя Завьялов. — Зачем было начинать весь этот разговор, позволить этому подонку уйти в кусты, отдышаться, собраться с силами? Почему я с самого начала не дал ему оплеуху, не вытряс из этого тщедушного тела ясные, прямые ответы».
— А любовь? — спросил Завьялов. Виктор умолк, точно споткнулся о невидимое препятствие.
— Что… любовь? — недоумевая, зачем его отвлекают не идущими к делу вопросами, переспросил он.
— Как ты думаешь, Лиза любила тебя?
— По-видимому, да. И что же из этого? Ведь я тоже любил ее!
Он произнес это так, словно его необоснованно упрекнули в задержке денежного долга.
— Ты, по-видимому, считаешь, — сказал Завьялов, — что вправе решать все сам, а остальные должны лишь приспосабливаться к твоим решениям. Так? Какое это имеет значение, продолжает она меня любить или нет, если я сам перестал ее любить! Так?
— Если вы хотите перевести все в чисто эмоциональный план… — раздраженно начал Виктор.
— Но любовь-то — это ведь и есть «эмоциональный план», Виктор, разве не так? Любовь — это и радость, и слезы, и муки, все, все! «Эмоциональный план» — прекрасные слова! Сущая находка для всех тех, которым ты устраиваешь погром. А что не эмоциональный план, хочу я тебя спросить? Человек — это в каком плане, а? Разве вся его жизнь не состоит из радостей, горестей, порывов, увлечений, разочарований? Эх ты, великий гуманист! Для тебя любовь Лизы — просто «эмоциональный план», а я вижу ее действительные слезы, ее мучения! И ты хочешь уверить меня, что живешь «по совести»? Да разве ты человек? Ты просто программированная кибернетическая машина, заряженная модной терминологией, вот ты кто! Программированная машина!
— Я понимаю, — снисходительно усмехнулся Виктор, — вы сейчас слушаете меня с ужасом, одно ваше подозрение сменяется другим, вы боитесь, уж нет ли у меня и впрямь политической программы, которую вы обязаны заклеймить и разоблачить. Успокойтесь. Повторяю, я хочу одного: пусть меня оставят в покое.
— И в чем же заключается этот твой «покой»?
— Гм-м… В ощущении внутренней свободы, если хотите знать. Я хочу делать то, что мне хочется^И чтобы никто мне не мешал.
— А что же, интересно, хочется такому индивидууму, как ты?
— Да ничего особенного. Очевидно, буду делать то, что положено. Строить дороги, поскольку меня этому учили. Но я не хочу, чтобы меня выводили из состояния моей внутренней свободы. Я не хочу ничего знать «наперед». Знать «наперед» — значит уже связать себя. А я не желаю быть связанным ни ржавой цепью, ни розовыми ленточками. Да, в один прекрасный день мне стало страшно, за мою внутреннюю свободу, возникла угроза, что я превращусь в ездовую клячу. И я понял, что должен порвать мои отношения с Лизой.