Свет озера
Шрифт:
— Я ее так хорошо знаю, что ничуть этому не удивлюсь. Если никто другой этого не сделает, она наверняка задумала идти одна…
Старик устремил сначала на Пьера, а потом на Бизонтена настойчиво-вопросительный взгляд, и Бизонтен понял, что дядюшка Роша не решается довести свою мысль до конца. Так как все молчали, кузнец продолжал:
— С нее станется пойти одной… вместе с Барберой. А ведь она же барышня! Такой девушке устроили бы чисто королевскую свадьбу, так что пришлось бы каретнику заново все экипажи в городе покрасить.
Он оттолкнул от себя миску,
— Господи, боже ты мой, — буркнул он, — теперь я уж совсем один останусь из нашего городка. Старый, всеми забытый пес…
Грудь его тяжко ходила, выдавая всю боль его души. После мгновенного колебания он, не глядя на собеседников, произнес:
— Будь я хоть лет на пятнадцать моложе, не пустил бы я ни за что ее одну… Сделал бы все, уговорил бы ее, чтобы здесь удержать. А если бы и это не удалось, пошел бы с ней вместе.
Снова нависло молчание, потом кузнец крикнул, в голосе его, так не похожем на обычный его голос, прозвучал гнев, а возможно, и с трудом сдерживаемые рыдания:
— Но тот-то, тот, он же вам всем сумел голову заморочить!.. У него они убили сынка, это понятно, ну а Ортанс здесь при чем! Да к тому же она женщина!.. Откуда он взялся и кто он такой, этот Блондель. Может, его нам сам дьявол послал!
Бизонтена так и подмывало крикнуть: «Вы же не видели его преображенным, останавливающим бурю, со светозарным, как солнце, ликом!» Но слова эти не шли с языка. Он смотрел на опустевшее за столом место Ортанс. Ему слышалось, как Блондель говорил об их Конте, как добавлял он, что предпочитает смерть разлуке с родимым краем.
А старик все твердил свое:
— Будь я на пятнадцать лет помоложе!
Бизонтен почувствовал на себе взгляд Мари, но невидимое присутствие Блонделя и та картина, что рисовал он себе — Ортанс одна уходит вместе с Барберой, — должно быть, пересилили этот взгляд, потому что против воли он проговорил:
— Конечно, надо сделать все, чтобы ее удержать, но, если уж она решит уйти, нельзя пускать ее одну.
— Ты прав, — подхватил Пьер. — Надо пойти вместе с ней.
Крик Клодии был сродни крику раненого зверя.
— Нет! Нет! — завопила она и, вскочив, как безумная бросилась к Пьеру, он едва успел повернуться на табуретке и подхватить ее, прежде чем она упала на колени.
— Нет, не хочу, чтобы ты уезжал… Не хочу, не хочу.
Она снова прижала обе руки к животу, и лицо ее исказила судорога боли.
Когда поднялся Бизонтен, Мари тоже поднялась и подошла к нему. Вытянув обе руки, она удержала его на расстоянии, чтобы он не смог прижать ее к себе, она хотела заглянуть в самую глубину его души, проникнуть в нее взглядом. Она сурово бросила ему в лицо:
— Если ты уйдешь, то, вернувшись сюда, уже не найдешь здесь никого! Ни меня, ни детей.
— Замолчи, — сказал Бизонтен. — Не пугайся зря…
Мари обернулась к кузнецу, упершемуся локтями в край стола и робко поднявшему на нее свои глаза в красных прожилках.
— А вы, — крикнула Мари, — если вам так уж
Рыдания, идущие из самой ее души, заглушили эти слова. Бросившись на грудь Бизонтена, она уже не старалась сдерживаться. Горе и страх за него пересилили гнев.
Все так же не шевелясь, кузнец пролепетал слабым, жалким голосом:
— Да я и не хотел вовсе, чтобы они уходили. Я же сказал: это мне надо бы, потому что мне нечего терять. Но им-то есть о ком заботиться… Когда на руках ребятишки, нельзя идти на такой риск, это уж само собой… Ты, Мари, меня отчехвостила, но, поверь, зря… Я просто так говорил.
Бизонтен догадался, что Мари уже жалеет о своей гневной вспышке, но у него не хватало духа попросить ее подойти к старику и его поцеловать. Пришлось поэтому объясняться ему:
— Да нет, дядюшка Роша, никто этому и не поверил. Мы же вас хорошо знаем. Мари просто испугалась, вот и все. А когда человек пугается, язык треплет невесть чего, не от сердца такие слова идут. Вы небось сами это знаете! — И со смешком он добавил: — Впрочем, мы все тут немножко того, свихнулись. Ортанс, может, еще даже и не решила уходить, а мы тут убиваемся, будто она уже в дороге.
Смех его не вызвал обычного отклика. Сейчас ему стало ясно, что никто не сомневается в том, что Ортанс собралась в путь. И никто поэтому не удивился, когда она вышла из спальни в дорожных своих ботинках, в заколотом до колен платье, с толстым коричневым плащом, перекинутым через левую руку, а в правой она держала узелок. И все-таки Мари с криком бросилась к ней:
— Нет! Нет! Это же безумие!
Ортанс спокойно положила свои пожитки на край стола и, обняв Мари за плечи, с улыбкой посмотрела ей в глаза. И тут Бизонтену почудилось, что улыбка ее совсем такая же, как у Блонделя, когда он видел счастливое дитя.
— Нет! Нет! — продолжала умолять Мари сдавленным, еле слышным голосом.
Ортанс улыбнулась еще светлее. В глазах ее зажегся свет, и она спокойно произнесла:
— Я просто не хочу зря потерять свою жизнь.
— Но там-то вы наверняка ее потеряете! Как Блондель…
Ортанс не дала ей договорить:
— Ну-ка, Мари, вспомните, что сказано в Писании: «Ибо, кто хочет душу (жизнь) свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее».
Медленно повернувшись и положив правую руку на плечо Мари, она подвела ее к Бизонтену и Барбере. И, помолчав немного, заговорила:
— Если никто туда не пойдет, дело, что начал Блондель, само собой прекратится. Вспомните-ка: Воскрешение! Этим словом все сказано. Его смерть несет нам жизнь. Вы так же хорошо, как и я, поняли, что он был посланец небес. Он начал битву за то, чтобы всегда и повсюду был свет. Имеем ли мы право, мы, которые так его любили, позволить мраку одолеть свет? Покидая нас, он произнес всего одно лишь слово, и слово это выражает его высшую волю: Воскрешение… Воскрешение тех, кому грозит гибелью безумье людей.