Свет в океане
Шрифт:
Глава 27
С момента возвращения в Партагез Изабель постоянно ловила себя на мысли, что ищет Люси — куда она могла запропаститься? Не пора ли укладывать ее спать? Чем она будет кормить ее на ужин? Затем разум напоминал обо всем случившемся, и она каждый раз заново переживала трагедию потери ребенка. Что происходит с ее девочкой? Кто ее кормит, переодевает? Люси наверняка никак не может успокоиться!
При мысли о том, как жалобно сморщилось личико девочки, когда ее заставили проглотить горькую таблетку снотворного, у Изабель комок подкатывался к горлу и сжималось сердце. Она старалась вытеснить эти воспоминания другими: как Люси играла в песке; как закрывала нос, прыгая
Она погружалась в эти воспоминания и находила в них утешение, будто нектар в умирающем цветке, и при этом сознавала, что где-то глубоко внутри в ней поселилось нечто темное, посмотреть на которое она не решалась. Это приходило к ней во сне, непонятное и страшное, и звало: «Иззи, Иззи, любимая…» — но она не могла обернуться и только съеживалась, будто хотела плечами закрыть уши и ничего не слышать. Она просыпалась, жадно хватая воздух и чувствуя тошноту.
Тем временем родители принимали молчание Изабель за неуместную верность мужу. «Мне нечего сказать» были единственными словами, которые она произнесла в самый первый день после возвращения домой и повторяла каждый раз, когда Билл и Виолетта пытались заговорить о Томе и выяснить, что случилось.
Камеры в полицейском участке обычно служили для того, чтобы дать возможность арестованным пьяным проспаться, а разбушевавшимся мужьям образумиться и пообещать впредь не давать воли кулакам. При этом дежурные даже не всегда запирали камеры, а если под стражей содержался кто-то из знакомых, то его могли запросто привести в приемную и скоротать с ним скучную смену за картами, взяв, естественно, клятвенное обещание, что тот не попытается сбежать.
Сегодня Гарри Гарстоуну наконец-то довелось охранять настоящего преступника, что наполняло его душу волнующим трепетом. Он до сих пор переживал, что той ночью в прошлом году, когда из Карридейла доставили Боба Хитчинга, дежурил не он. После Галлиполи Боб был не в своем уме: повздорив с братом, жившим на соседней ферме, из-за материнского наследства, он в беспамятстве схватил нож для разделки мяса и зарезал его. За это преступление его потом повесили. И вот теперь Гарстоун, сверившись с инструкцией по содержанию заключенных, был преисполнен решимости не отступать от предписаний ни на йоту.
Когда Ральф попросил о встрече с Томом, констебль устроил настоящее представление: он полистал инструкцию, надул щеки и, скривив губы, произнес:
— Извините, капитан Эддикотт. Я бы вас, конечно, пропустил, но здесь говорится…
— Не болтай чепухи, Гарри Гарстоун, не то я все расскажу твоей матери!
— Но здесь черным по белому написано…
Стены в полицейском участке были тонкими, и констебля прервал сержант Вернон Наккей, которому и не нужно было подниматься из-за стола и выходить из кабинета, чтобы отдать нужные распоряжения:
— Не дури, Гарстоун! У нас сидит смотритель маяка, а не Нед Келли [21] ! Пропусти его!
Униженный констебль обиженно гремел ключами, пока отпирал дверь, спускался по ступенькам и вел Ральфа по коридору, где находились несколько камер, забранных решетками. В одной из них на койке у стены сидел Том.
— Том! — произнес шкипер. Его посеревшее лицо казалось застывшим.
— Ральф! — кивнул в ответ Том.
— Я пришел сразу, как смог. Хильда передает привет. И Блюи тоже, — сказал он, передавая приветы, будто опустошая карманы от мелочи.
21
Эдвард (Нед) Келли (1854–1880) — австралийский бушрейнджер (разбойник), известный дерзкими ограблениями банков и убийствами полицейских. Казнен через повешение.
Том снова кивнул.
Какое-то время оба сидели, не произнося ни слова. Наконец Ральф нарушил молчание:
— Если хочешь, я уйду…
— Нет, я рад, что ты пришел. Правда, сказать мне особо нечего. Ничего, если мы немного помолчим?
У Ральфа было много вопросов, как своих, так и тех, что наказала задать жена, но он послушно замолчал и устроился на хлипком стуле. Воздух постепенно прогревался, и деревянные стены потрескивали, будто разминая после сна мышцы. Доносился веселый щебет медоносов [22] и трясогузок. Пару раз проехали машины, заглушая ревом двигателей звонкое стрекотание сверчков и цикад.
22
Семейство австралийских птиц отряда воробьиных.
В голове у Ральфа роилось множество мыслей, и он прилагал немалые усилия, чтобы удержаться от расспросов. Ему так хотелось подняться и встряхнуть Тома за плечи, что пришлось даже засунуть ладони под себя. Наконец, не в силах больше сдерживаться, он воскликнул:
— Бога ради, Том, в чем дело? Что это за слухи, что Люси — ребенок Ронфельдтов?
— Это правда.
— Но… как… какого черта?..
— Я уже объяснял это полиции, Ральф. Я не горжусь тем, что совершил.
— Ты… ты это имел в виду тогда на Янусе, когда говорил, что хочешь поступить правильно?
— Все не так просто.
Наступило долгое молчание.
— Расскажи мне, что произошло.
— Это ни к чему, Ральф. Я принял плохое решение тогда и теперь должен за него ответить.
— Бога ради, парень, позволь мне по крайней мере тебе помочь!
— Это не в твоих силах. Во всем виноват я один, мне и отвечать.
— Что бы там ни было, ты хороший человек, и я не допущу, чтобы ты вот так пошел ко дну! — Шкипер поднялся. — Позволь мне найти хорошего адвоката — посмотрим, что он посоветует.
— Адвокат тоже ничем не может помочь, Ральф. Скорее, тут нужен священник.
— Но все, что о тебе болтают, — просто чушь несусветная!
— Не все, Ральф.
— Тогда скажи мне в глаза, что все это правда! Что ты угрожал Изабель! Посмотри мне в глаза и скажи это, и я от тебя отстану.
Том внимательно разглядывал трещинку на деревянной доске.
— Видишь? — торжествующе воскликнул Ральф. — Ты не можешь!
— На дежурстве был я, а не она. — Том посмотрел на Ральфа, будто прикидывая, может ли он сказать ему что-нибудь в свое оправдание, не ставя под удар Изабель. Наконец он произнес: — Иззи и так страдала больше, чем достаточно. С нее довольно!
— Подставить себя под удар вовсе не выход! Тут нужно во всем хорошенько разобраться.
— Тут не в чем разбираться, Ральф. И содеянного не вернуть. Я виноват перед ней.
Чудеса все-таки возможны, и теперь это ни у кого не вызывало сомнений. После возвращения Грейс преподобный Норкеллс столкнулся с неожиданным увеличением числа прихожан, особенно за счет женщин. Многие матери, потерявшие всякую надежду увидеть своих сыновей, как и многие жены, овдовевшие во время войны, вновь обратились к молитвам с утроенной силой, уже не считая это бессмысленным. Никогда еще святой Иуда не удостаивался такого внимания. Боль от потери близких снова обострилась, и смягчить ее могла только вновь вспыхнувшая надежда.