Светло, синё, разнообразно… (сборник)

Ким Юлий Черсанович

Тот вскочил, освеженный и помолодевший:

– Бог подаст, любезный.

Все его складки разгладились, оползни сползли, и он – оп! – молодецки прошелся на руках, неожиданно для самого себя. Давешнее облако-гардероб вновь окутало их с Ковалем и затем, рассеявшись, оставило их совершенно одетыми. Михайлов поклонился:

– Благодарствуйте, господа хорошие. Никогда ничего подобного. Посему могу лишь робко догадываться, что за шалман загудит у вас нынче вечером. Ничего, увидимся еще. Ба! – хлопнул он себя по лбу. – Забыл спросить: в чем же состоит философская-то неудача великого замысла?

Галич усмехнулся:

– Ну

здесь, собственно, Володя ни при чем. Это скорее Дантова ошибка. Да и не его одного. Короче говоря, поэма его о преисподней смысла не имеет. Дело в том, что ада нет.

– Аркадьич, – с досадой сказал Лемпорт. – А вот этого ему знать не обязательно. Пока, понимаешь ли, он в гостях. Вернется, поползут слухи, человечество расслабится…

– Бросьте, Володя, – снисходительно возразил Галич. – Данте вернулся и нагородил сорок бочек арестантов про вечные муки – что-нибудь изменилось после этого?

– Про вечные муки и до него знали, он лишь подтвердил.

– А теперь в них и так никто не верит.

Так разговаривая, они удалились.

– Юр, – произнес Михайлов вполголоса из-за обуревавших чувств. – То есть как это «ада нет»? А как же… это… «Мне отмщение»… «Аз воздам»…Что же Он, Аз-то? Так-таки никому и не воздает?

– Почему не воздает, – неохотно сказал Коваль. – Воздает. Галич с Лемпортом ведь имеют в виду конкретный «Ад», Дантов. Со всеми этими извращениями вроде горячих сковородок. Но ведь воздавать-то можно по-разному. Еще как по-разному.

– Ну слава Богу, – облегченно вздохнул Михайлов, почему-то забыв, что сам не безгрешен. – По-моему, это очень правильно. А иначе что ж… Извини меня, если я покажусь назойливым, но хотелось бы хотя бы одним глазком.

– Кровожаден ты, Михалыч.

– Пусть хотя бы в самом простом варианте…

– Ну простой он и есть самый простой: наш любимый ОРТ.

– ОРТ? – недоверчиво переспросил Михайлов. – ОРТ – это, конечно, наказание Господне, но скорее для святых, чем для грешников.

– Здешний ОРТ, Михалыч, расшифровывается иначе, – пояснил Коваль. – Не Общественное Российское Телевидение, а Обратный Рабочий Телеглаз. Работает в режиме нон-стоп в прямом эфире. Передает абсолютно все. И пишет.

– Все?!

– Все.

– И давно?

– Всегда.

– И я… мог бы…

– Раз плюнуть. Задавай любой координат в пространстве и времени и смотри.

– И даже…

– Говорю тебе, хоть что. Хоть Наполеона при Ватерлоо. Хоть себя самого в Сандунах. Так что все здесь в курсе всего, что было и есть.

– И что будет?

– Для этого тут не ОРТ, а ТОРТ, то есть туда-обратный телеглаз. И доступ к нему ограничен.

– Коваль… – Михайлов внутренне аж задохнулся. – О-о-о… Дорого бы я дал…

– В свое время, Михалыч, а как же.

– Ну хорошо… – с сожалением сказал Михайлов. – Потом так потом. Но я ведь спрашивал насчет воздаяния. Причем тут ОРТ?

– А ты не догадываешься?

– Ага… Человеку как бы прокручивают обратно, да? Все его окаянства?

– В мельчайших подробностях.

– И невозможно уклониться?

– Не получается как-то. Вся штука в том, что не ему прокручивают, а он сам.

– Мазохизм какой-то.

– Почему мазохизм? Естественная необходимость. Вроде посещения бани. А то ходишь и воняешь.

– И

идешь и смотришь?

– Идешь и смотришь.

– И долго это?

– Пока не насмотришься, – мрачно сказал Коваль.

Ясное дело, после бани с фатальной неизбежностью следует буфет, и друзья сразу прошли в директорскую ложу, с бархатными завесами, разведенными в стороны, и ниспадающими кистями.

Облокотясь о плюш барьера, они осмотрелись.

Партер пустовал, и лишь на сцене за столиком сидели трое в свободных позах и явно играли в шахматы.

– Второй раз вижу, чтобы столик на сцене, – сказал Михайлов. – А впервые – в Дубне. Цвет ядерной физики: Копылов с Подгорецким, Бруно Понтекорво с Тяпкиным сидят, обедают в зале, мест свободных полно – но нет: на сцене, за столиком возвышается в одиночестве огромный человек, увешанный мышцами. Мировой чемпион, Юрий Власов. Сидит, посматривает сверху вниз на эту немочь.

– Власов Власовым, – сказал Коваль, – однако присмотрись к этой троице, Михалыч. Может, тоже кого вспомнишь.

Михайлов присмотрелся, и сердце его забилось.

– Обрати внимание, Михалыч: компания эта раньше никогда вместе не выпивала. Я-то, кажись, с каждым из них сподобился, но порознь, а вместе они только недавно сошлись, и свел их ты. Ты, ты, не удивляйся. Ты описал это действо как действительный факт, они-то и думать не думали, но кто-то углядел по ОРТ и стукнул, они и побежали смотреть, включают – и пожалуйста: Финский залив, морось какая-то сеется, ты идешь вдоль берега, лицо мокрое непонятно от чего, и бормочешь себе под нос. Ну, подкрутили звук, отфильтровали и получили весь текст, как на ладошке, в авторском исполнении. А? Вспомнил?

– Было дело, – тихо сказал Михайлов.

Было, действительно. Шел он вдоль берега и с необыкновенной ясностью видел перед собой эту картину, которая тут же, одну за другой вытащила из небытия те самые неприхотливые строки:

Борис Борисыч, Гришка и ИльяСидят в обнимку.Они сидят, пьют водку, как и я,Под буженинку.Григор Самолыч вдохновенно врет,Как прежде складно.Илья хохочет, и очечки трет,И курит жадно.На них глядит Борь Борич дорогойС такой любовью,Как я на них на всех гляжу с такойОтрадной болью!– Я вас любил, любимые мои!И я, как прежде,Все не умею выразить любви.Но я в надежде.

С каждым из них Михайлов был в разное время и по-разному дружен – и ни с одним не сошелся так близко, как ему хотелось. Но неразделенная любовь, по наблюдению Куприна, бывает ничуть не слабее разделенной.

– Ну что же ты, – любуясь эффектом, спросил Коваль. – Что же ты медлишь, Михалыч? Вот тебе и случай «выразить любви». Иди, осуществляй надежду свою.

– Погоди, дай полюбоваться, – по-прежнему тихо сказал Михайлов и, подпершись рукою, на манер Арины Родионовны в окошке, стал смотреть.