Светлячок и другие рассказы
Шрифт:
Куда они все-таки направлялись, так и осталось для меня загадкой.
Пока я провожал взглядом автобус, брат стоял рядом, не меняя позы. Его левое ухо было постоянно направлено на меня, чтобы в любой момент расслышать, что я ему говорю. С непривычки все это выглядело очень странно. Такое ощущение, будто от тебя постоянно чего-то хотят.
– Ну что, пошли, – сказал я и хлопнул его по плечу.
Подошло время приема. Проводив взглядом брата в кабинет врача, я спустился на лифте и вошел в столовую. Томившиеся на витрине образцы блюд выглядели неубедительно, но есть хотелось, и я выбрал относительно съедобный комплекс из оладий и кофе. Попробовал то, что принесли. Кофе был весьма неплох, а именуемая оладьями субстанция оказалась жутким суррогатом: остывшая, сырая внутри, к тому же – смазанная приторным сиропом. Насильно протолкнув в горло половину, я отодвинул остаток на дальний край стола.
Будний день, его первая половина: кроме меня, в столовой сидела лишь одна семья. Отец, по виду – за сорок, одет в темно-синюю полосатую пижаму и клеенчатые тапки. Мамаша с двумя девочками-близняшками, судя по всему, пришла его проведать. На сестрах были одинаковые платья, обе они, ссутулившись, пили апельсиновый сок. Рана или болезнь отца не казалась серьезной, при этом и родители, и дети сидели со скучающими лицами. Говорить им было не о чем.
За окном простиралась лужайка. Ровно постриженные газоны, между которыми тянется тропинка из гальки. В нескольких местах вращаются поливалки, окропляя траву радужными брызгами. С громким криком пролетела и скрылась из виду пара длиннохвостых птиц. За газоном раскинулись теннисный корт и баскетбольная площадка. Сетка на корте растянута, но игроков не видно. По ту сторону корта и площадки возвышались стеной гигантские дзельквы, и между их ветвями проглядывало море. Листва скрывала линию горизонта, но в просветах гребни волн отражали ослепительные лучи летнего солнца.
Прямо под окном располагался окруженный железной сеткой загон для скота. Внутри было пять отделений, и прежде,
Казалось, я где-то уже видел этот пейзаж: широкий двор с лужайкой, вид на море, теннисный корт, кролики и коза, девочки-двойняшки пьют апельсиновый сок… Но это, конечно, иллюзия. В этой больнице я впервые в жизни. Двор, море и теннисный корт – еще куда ни шло, но невозможно предположить, что кролики, коза и близняшки были и в другом месте тоже.
Допив кофе, я положил ноги на стул напротив, закрыл глаза и сделал глубокий вдох. В непроглядной темноте маячил белый сгусток – газообразное тело в форме бриллианта. Он, будто микроорганизм под микроскопом, то сжимался, то растягивался. Одним словом, причудливая штука.
Когда я открыл глаза, семьи с детьми уже не было. В столовой остался я один. Я закурил и, как это обычно делал, чтобы убить время, принялся следить за клубами дыма. Докурив, выпил воды и опять закрыл глаза. Однако в сознании отчетливо всплывало дежавю.
Странная история. Последний раз я ездил в больницу восемь лет назад. В маленькую больницу у моря, из окна столовой которой виднелся лишь одинокий олеандр. Перепутать их я не мог.
Тогда мне было семнадцать. Я попытался вспомнить, что еще произошло тем летом, но все попытки оказались тщетны. Я почему-то не мог вспомнить ничего. Проплыли перед глазами лица некоторых одноклассников, но и только. Они не были связаны с какими-либо местами или событиями.
Не то чтобы памяти нет. Наоборот, воспоминания переполняют мою голову, вот только не удается их оттуда выхватить. Даже не так – как бы работает некая установка, которая кромсает наконец-то выползающие из тонкого отверстия воспоминания на разрозненные куски, словно режет ножницами ящериц.
В общем, тем летом мне было семнадцать, и мы с товарищем ехали в ту старую больницу у моря проведать его подругу, которой сделали на груди операцию.
Операция оказалась предельно простой: вернуть на прежнее место одно ребро, запавшее после рождения. Особой необходимости в ней не было. По принципу «если делать, то лучше сейчас» подгадали под летние каникулы. Сама операция завершилась, едва начавшись, но кости находились близко от сердца, и врач хотел понаблюдать за подругой; к тому же она решила проверить нервы, и в конечном итоге провела в больнице около двух недель.
Мы поехали навестить ее на 125-кубовой «ямахе». Товарищ вел мотоцикл туда, я – обратно. Сам я ехать не хотел, но он попросил меня составить компанию – не знал, о чем с ней говорить один на один. До тех пор ни я, ни он в больнице не были ни разу и с трудом представляли, что это за заведение.
По пути он завернул в кондитерскую и купил коробку шоколада. Я одной рукой держался за его ремень, другой прижимал к себе эту коробку. Стоял жаркий день, наши майки несколько раз промокли от пота, а затем высохли на ветру, так что от нас несло, как от скотоводов. По пути туда он пел какие-то жуткие песенки. На заднем сиденье мне едва не делалось дурно от запаха его пота.
Прежде чем нырнуть в ворота больницы, мы съехали к берегу моря, решив передохнуть под деревьями. Море в ту пору было грязным, лето близилось к концу, поэтому купались немногие. Мы просидели на берегу четверть часа, курили и болтали. Я представил, во что превратился шоколад, но кому какое дело.
– Тебе не кажется странным? – спросил он. – Что мы сейчас здесь вот так, вдвоем?
– А чего странного?
– Я и сам понимаю, что ничего. Но все-таки странно как-то.
– В каком смысле?
Он покачал головой:
– Не знаю… Ну, например, место, время.
Восемь лет прошло. Этого товарища уже нет – он умер.
Отодвинув стул, я купил у кассирши талон на кофе, отдал его официантке и вернулся за стол наблюдать за морем. Принесли вторую кружку кофе, а с ней – пластмассовый стаканчик с сахаром и сливками в пакетиках. Сначала я взял сахар, высыпал его в пепельницу, сдобрил сливками и перемешивал окурком до однородной кашицы. Зачем это сделал, сам не знал. Даже не так – некоторое время я просто не замечал, что делаю. А поймал себя на этой мысли, только увидев жуткую смесь пепла, сахара и сливок. Иногда бывает. Когда не в силах сдержаться.
Словно проверяя баланс тела, я взял кружку обеими руками, прильнул губами и неспешно отпил. Удостоверился, как горячий кофе заструился изо рта в горло, оттуда дальше по пищеводу. Затем ощутил, как целиком помещаюсь в собственном теле. Распластал руки по всей ширине стола, убрал их. Проследил, как секунды ручных электронных часов меняются от 01 до 60.
Не понимаю.
Что бы я ни извлекал из памяти, стоящих фрагментов не оказалось. Ничего особенного. Товарищ просто поехал в больницу навестить подругу, а я составил ему компанию. Больше никаких происшествий. Как память ни напрягай.
Она была в голубой пижаме. Новой свободной голубой пижаме. На нагрудном кармане инициалы JC. Что это за JC, задумался я. В голову приходило только Junior College или Jesus Christ. Но то было название фирмы-производителя.
Мы втроем расположились в столовой. Курили, пили колу, ели мороженое. Она была голодна и съела два сладких пончика, запивая какао, сдобренным густой пеной. Но все равно не наелась.
– Эдак ты до выписки растолстеешь как поросенок, – изумился товарищ.
– Да ладно! Надо поправляться! – ответила она.
Пока они разговаривали, я смотрел в окно на олеандр. Огромный олеандр – он сам по себе походил на небольшую рощицу. Слышался шум волн. Оконные ручки проржавели от соленого морского ветра. Подвешенный к потолку древний вентилятор гонял теплый воздух. В столовой витал запах больницы. Он чувствовался и в еде, и в напитках, словно все они между собой сговорились. Я оказался в больнице впервые в жизни, и от этого запаха мне стало тоскливо.
На пижаме подруги было два нагрудных кармана, из одного торчала маленькая ручка. Такие продают в киосках на вокзалах. Когда подруга наклонялась вперед, в разрезе пижамной куртки виднелась плоская незагорелая грудь. От одной мысли, что под грудью или где-то в ее глубине сдвинулась кость, становилось не по себе.Пытаюсь вспомнить, что же было дальше? Пил колу, смотрел на олеандр, думал о ее груди. А потом?
Я устраиваюсь удобнее на пластиковом стуле и, подпирая рукой щеку, перебираю слои своих заурядных воспоминаний. Словно ковыряю в пробке кончиком острого ножа.
Но как бы я ни думал, память обрывалась на «кости ее незагорелой груди». Дальше – ни-че-го. Видимо, впечатление оказалось настолько глубоким, что время остановилось именно на нем.
В ту пору я внутренне никак не мог понять, зачем нужно вскрывать плоть ради какой-то кости. Ну, то есть, врачи сделали надрез и, засунув внутрь пальцы в перчатках, сдвинули кость, затем наложили шов, и находившаяся там мышца заработала вновь.
Разумеется, лифчика под пижамой не было. С чего бы его надевать? Поэтому когда подруга нагибалась, в разрезе проглядывала ложбинка меж ее грудей. Я сразу же отвел глаза. О чем думать, я не знал.
Незагорелая плоская грудь.
Вспомнил! Потом мы говорили о сексе. Рассказывал товарищ. Весьма щекотливую историю о моем фиаско: как я прибалтывал одну девчонку, повез ее на море и пытался раздеть. Так, пустячок, но он рассказывал с прикрасами и так интересно, что мы покатывались со смеху.
– Не смеши, – говорила она через силу, – а то у меня грудь до сих пор болит.
– В каком месте? – спросил он.
Она надавила пальцем поверх пижамы над сердцем чуть правее левой груди. Товарищ что-то сострил, и она опять рассмеялась. Я тоже не выдержал и прыснул, потом закурил и разглядывал дальше пейзаж за окном.Смотрю на часы – без четверти двенадцать. Брата еще нет. Подходит время обеда, и столовая заполняется народом. Некоторые в пижамах и с бинтами на голове. Мешаются запахи кофе, обеденных бургеров и жареных стейков, подобно дыму, они окутывают все помещение. Маленькая девочка что-то настойчиво требует у мамаши.
Моя память окончательно погружается в небытие. И лишь на уровне глаз плавает гул, похожий на стелющийся дым.
Иногда в моей голове начинается неразбериха из-за самых простых вещей. Например, почему люди болеют. Едва сдвигается кость. Или что-то не ладится в ухе. Или некоторые воспоминания беспорядочно забивают голову. Болеют люди. Болезнь поражает тело, между нервов затирается маленький камешек, плоть тает, и кости выпирают наружу. И еще – дешевая ручка в кармане ее пижамы.
Шариковая ручка.
Я опять закрыл глаза и глубоко вдохнул. Взял пальцами кофейную ложку Прежний гул отчасти приутих. Она что-то рисовала этой ручкой на обратной стороне бумажной салфетки . Стоило ей наклониться, и моему взгляду открылась белая ложбинка меж ее грудей.
Она рисовала картинку. Бумажная салфетка оказалась слишком мягкой для рисования, и кончик стержня постоянно цеплялся за волокна. Но она продолжала увлеченно рисовать. Когда она забывала порядок линий, то давала руке отдохнуть и грызла зубами колпачок. Правда, грызла мягко, не оставляя на пластмассе следов.
Она рисовала холм. Сложной формы холм. Такие встречаются на иллюстрациях в учебниках по древней истории. На холме стоит маленький дом. В доме одиноко спит девушка. Вокруг дома – заросли слепой ивы. Это слепая ива усыпила девушку
– Слепая ива? – спросил товарищ.
– Есть такой вид ивы.
– Ни разу не слышал.
– Я сама придумала, – улыбнулась она. – Маленькая муха, окунувшись в ее пыльцу, влетает в ухо девушки и… усыпляет ее.
И нарисовала слепую иву на другой салфетке. Ива была размером с азалию. Зелень толстых листьев плотно окружает распустившиеся цветки.
– Есть закурить? – спросил меня товарищ. Я положил на край стола промокшую от пота пачку «Шорт Хоуп» и спички и отправил ему щелчком. Он взял одну, подкурил и тем же способом отправил остальное назад.
– С виду ива маленькая, но корни уходят очень глубоко, – пояснила подруга. – Вообще-то, достигнув определенного возраста, она перестает расти вверх, и начинает расти только вниз и вниз. Будто питается темнотой.
– Ну, эта муха влетает в ухо девушки и усыпляет ее пыльцой? – сказал товарищ. – А что она делает дальше… эта муха?
– Ест плоть… в ее теле… конечно же… – сказала она.
– Фу-у!Точно… Она по заданию на летние каникулы сочиняла стихи о слепой иве и просто пересказала нам их фабулу. Историю придумала, взяв за основу свой же сон. И, валяясь целую неделю в больнице, написала нечто вроде поэмы. Товарищ хотел прочесть поэму, но она отказала, объяснив, что нужно доработать мелочи, и вместо этого нарисовала рисунок и рассказала сюжет.
На холм взбирался юноша спасти уснувшую от пыльцы слепой ивы девушку
– Это я, да? – прервал ее товарищ.
Она только слегка улыбнулась и продолжила.
Юноша медленно взбирался на холм, раздвигая заросли слепой ивы, мешавшей ему пройти. Он оказался здесь первым человеком с тех пор, как слепая ива начала буйно разрастаться по холму. Натянув глубже шляпу и отгоняя одной рукой рой мух, юноша шел по тропе. И так далее.
– Но пока он добрался до вершины холма, тело девушки уже изъели мухи? – спросил товарищ.
– В каком-то смысле, – ответила она.
– В каком-то смысле – печальная история: быть в каком-то смысле съеденным мухами.
– Ну да, – сказала она и засмеялась.
– Не думаю я, что эта жестокая мрачная история порадует твоих школьных сестер.
Она училась в миссионерском женском лицее.
– А я считаю, что очень интересно. – Я впервые раскрыл рот. – В смысле – сама сцена.
Она повернулась ко мне и дружелюбно улыбнулась.
– Фу-у, – опять повторил товарищ.Брат вернулся в двадцать минут первого. С пакетом лекарств и таким лицом, словно не мог сфокусировать взгляд. Прошло некоторое время, пока он, стоя у входа в столовую, нашел глазами мой столик. Брат шагал неуклюже, будто не в силах держать равновесие.
Усевшись напротив, он глубоко вздохнул.
– Ну как? – поинтересовался я.
– Да, это… – начал было он.
Я ждал в надежде, что он заговорит, но разговор так и не начинался.
– Есть хочешь?
Брат молча кивнул.
– Здесь поедим или где-нибудь в городе?
Немного поколебавшись, он окинул взглядом помещение.
– Давай здесь.
Я подозвал официантку и заказал два комплекса. Брат хотел пить и попросил себе колу. Пока несли еду, он молча разглядывал вид за окном: море и аллею дзелькв, теннисный корт и поливалки, козу и кроликов. Он направил левое ухо в мою сторону, но я так и не заговорил.
Прошло немало времени, пока принесли обед. Я очень хотел пива, но в больничных столовых пиво не подают. Делать нечего – я вытащил из подставки зубочистку и привел в порядок заусенцы. За соседним столом приличного вида пара средних лет, поедая спагетти, разговаривала о раке легких у одного из своих знакомых. Как он проснулся однажды утром и стал отхаркивать кровью, как ему вставили в артерию трубку – вот такой разговор. Жена спрашивала, а муж пояснял ей, что рак в определенном смысле сконцентрировал цель жизни этого человека.
В комплекс входили шницель и жареная белая рыба, а вдобавок к ним – салат, булочка и суп в чашке. Сидя друг напротив друга, мы молча все это ели: пили суп, отщипывали хлеб, намазывали масло, накалывали вилкой салат, резали шницель ножом, накручивали и отправляли в рот гарнир из спагетти. Все это время соседи-супру-ги продолжали говорить о раке. Муж оживленно объяснял, почему в последнее время увеличилось число онкологических больных.
– Который час? – спросил брат.
Я согнул руку в локте и посмотрел на дисплей. Затем проглотил кусок булочки.
– Без двадцати час.
– Уже без двадцати час, – повторил он.– Похоже, они не понимают, в чем дело, – сказал брат. – В смысле, почему я не слышу. Говорят, видимых отклонений нет.
– Да ну.
– Разумеется, сегодня первый прием – сделали только основные анализы. Подробные результаты будут позже… Сдается мне, лечение затянется.
Я кивнул.
– Врачи все одинаковы. В какую больницу ни приди. Как чего не знают – списывают на других людей. Осматривают ушную раковину, делают рентген, замеряют реакцию, считывают волны мозга, и если ничего не находят, валят все на меня. Мол, в ухе изъянов нет, изъяны во мне самом. Дурдом какой-то. В конце концов начинают еще меня упрекать.
– Но ты ведь на самом деле не слышишь?
– Ага, – кивнул он. – Конечно, не слышу. Я не вру.
Брат смотрел на меня, слегка склонив голову. Похоже, сомнения в нем его самого не трогали.
Мы сидели на лавке и ждали автобус. По расписанию он должен был прийти минут через пятнадцать. Дорога вела под горку, и я предложил пройти пешком пару остановок, но брат сказал, что будет ждать здесь. Мол, все равно садиться в один и тот же автобус. Что ж, резонно. Поблизости был алкогольный магазин, и я отправил брата за пивом. Тот опять купил себе колу. По-прежнему стояла хорошая погода, по-прежнему дул свежий майский ветер. У меня пронеслась мысль: что если закрыть глаза, хлопнуть в ладоши, открыть глаза – и все совершенно изменится. Причина тут – ветер, который, помимо разных ощущений на коже, еще и как-то странно шаркал по ней, будто напильником. Дело в том, что у меня такие ощущения бывали и раньше.
– А ты как считаешь? Что ухо то слышит, то не слышит – это на нервной почве? – спросил брат.
– Не знаю.
– Я тоже.
Пока брат теребил лежавший на коленях пакет с лекарствами, я потягивал пиво из поллитровой банки.
– А как это – когда перестаешь слышать? – поинтересовался я.
– Например, когда сбивается настройка радиостанции. Волны то вверх, то вниз. Звук слабеет, а затем пропадает вовсе. Спустя время волна возвращается и становится слышно, но все-таки не так, как у людей здоровых.
– Да, нелегко тебе.
– В смысле, что ухо перестает слышать?
– И это, и другое…
– Правда, я сам это не ощущаю. Нелегко там, или как. Куда больше хлопот от всяких неожиданностей, которые напрямую с глухотой не связаны. Поразительные вещи бывают.
– A-а.
– С такими ушами, как у меня, так или иначе начнешь всему удивляться.
– Ну.
– Не кажется тебе, что это уже смахивает на хвастовство? – спросил брат.
– С чего бы?
Брат опять задумался и потрепал бумажный пакет. Я вылил остаток пива в канаву.
– Ты видел фильм Джона Форда «Форт Апач»? – неожиданно спросил он.
– Нет, – ответил я.
– А я смотрел недавно по телевизору. Классный фильм!
– А-а.
Мы видели, как из ворот больницы выехала зеленая спортивная иномарка, повернула направо и покатила вниз по склону. Внутри сидел мужчина средних лет. Машина сияла под лучами солнца и походила на гигантское насекомое. Я курил, размышляя о раке. Затем – о сконцентрированной цели жизни.
– Кстати, о фильме… – начал брат.
– Ну?
– Там в начале фильма в форт на Диком Западе приезжает известный генерал. С инспекцией или чем-то еще. Его встречает бывалый штабс-капитан, которого играет Джон Уэйн. Генерал приехал с Востока и обстановку на Западе толком не знает. В смысле, про индейцев, что они подняли вокруг форта восстание.
– И что?
– Так вот, приезжает этот генерал. Джон Уэйн его встречает и говорит: «Добро пожаловать в Рио-Гранде».
А генерал ему: «По пути сюда я видел нескольких индейцев. Нужно быть внимательней». На что Джон Уэйн отвечает: «Все в порядке, сэр. Вы заметили индейцев? Считайте, что их там нет!» Я точно не помню его слов, но примерно так. Ты не знаешь, что это значит?
Я поперхнулся дымом и закашлялся.
– Наверное, то, что видно обычным глазом, не столь важно…
– Думаешь? – переспросил брат. – Я толком не понимаю смысла этой фразы, но каждый раз, когда мне сочувствуют из-за уха, почему-то вспоминается этот кадр: «Заметили индейцев? Считайте, что их там нет».
Я засмеялся.
– Что, странно?
– Ага, – ответил я. Брат тоже засмеялся.
– Любишь кино?
– Люблю. Но когда ухо не слышит, почти не смотрю. Так что посмотреть удается немногое.
– Когда в следующий раз слух вернется, пошли в кино? – предложил я.
– Точно, – согласился брат, похоже – с облегчением.Я посмотрел на часы. Семнадцать минут второго. Автобус придет через четыре. Задрав голову, я рассеянно смотрел на небо. Брат поднял мою руку и уточнил время. Когда, как мне показалось, четыре минуты истекли, я взглянул на часы, однако на самом деле прошло всего две.
– Ты не мог бы посмотреть мне ухо?
– Зачем?
– Ну просто так?
– Хорошо, давай.
Он уселся спиной и повернул ко мне правое ухо. Из-за короткой стрижки ухо было видно отчетливо. Вполне симпатичное. Правда, маленькое, но мочка выглядела пухлой, как свежее печенье. Я впервые так пристально изучал чье-либо ухо. Если присмотреться, в его форме, по сравнению с другими органами тела, есть что-то загадочное: оно нерезонно извивается, выгибается, выступает. Я понятия не имел, почему ухо такое. Видимо, по мере необходимости восприятия звуков и защиты самого уха в процессе эволюции естественным образом сложилась эта удивительная форма.
В окружении кривой стенки ушное отверстие выглядело черной дырой, похожей на вход в потайную пещеру. Хотя само отверстие ничего существенного собой не представляет.
– Ладно, хорош, – сказал я.
Брат развернулся и сел ко мне лицом:
– Ну как, что-нибудь изменилось?
– Нет, с виду все по-прежнему.
– Ну, там, может, тебе что показалось?
– Да нет, обычное ухо. Как у всех.
От такого постного ответа он, казалось, расстроился. Может, я что-то не так сказал?
– Как процедура, было больно?
– Не так чтобы очень. Как и прежде. Для проверки слуха использовали новый аппарат. А в остальном делали все то же самое. Лоры – они все как на одно лицо. И спрашивают об одном и том же.
– Вот как.
– Также ковыряли в том же месте. Но мне кажется, на этот раз там что-то перетерлось. Собственное ухо своим не ощущается.
Я посмотрел на часы. Вот-вот подойдет автобус. Тогда я вынул из кармана брюк горсть мелочи, отсчитал двести восемьдесят иен и передал брату. Тот еще раз пересчитал деньги и бережно сжал их в кулаке.