Светорада Золотая
Шрифт:
– А ты бы, конечно, извелся от ее насмешек! Что тебе до Палаги этой? Уехал бы в Киев и забыл бы ее с какой-нибудь красавицей. Мало ли их у тебя в стольном? Да и детей, поди, половина Подола.
– Детишки – это всегда хорошо. Меня Род [57] любит, вот и не оставляет моих любушек бесплодными. А Палага… Я ведь полюбил ее.
– Да ты всех любишь, – отмахнулась Ольга. – И Палагу, и остальных. Когда ты угомонишься, Стемид? Живешь словно на острие меча…
– Стрелы, – улыбаясь, поправил парень.
57
Род – божество плодовитости,
Но Ольга не разделяла его веселья. Только избежал опасности, весь перевязанный, и неизвестно еще, как откупится от наказания за убийство Люта, а ему все нипочем.
– Ты бы отца своего пожалел. От тебя у него одна морока. Сегодня, когда в Киев дружина отбывала, Кудияр места себе не находил, о тебе, бесшабашном, беспокоился.
– Отец, – тихо проговорил Стема, и лицо его стало серьезным. Но уже через минуту он опять белозубо улыбнулся. – А ведь сила Рода у меня от него. Один-единственный раз миловался с моей матушкой на ночь Лады, а я вот он, соколик.
Даже потеря крови не лишила его обычной игривости. Ольга смотрела на него, освещенного светом огня, и сама невольно начинала улыбаться. Понимала, отчего все так любят Стему, – красивого и дерзкого балагура.
Костер весело потрескивал. Стема поворошил в нем палкой – сноп ярких искр взвился вверх.
– Ведь ты жизнь мне спасла, Ольга, – вдруг сказал парень. – Должник я твой теперь. А долго ходить в должниках я не привык. – Он молвил это непривычно серьезно, но потом опять улыбнулся. – Ничего, краса-девица. За мной не пропадет.
Ольга вдруг заметила, что не может отвести от него взгляда. Было в Стеме нечто… Некое живое обаяние и красота, бесшабашная лихость и веселость, которые не могли не очаровывать.
Стемид Кудияров сын был молод, лет двадцати, не более. Не очень высокий, он держался прямо – такая осанка обычно бывает у людей, не вышедших ростом. При этом он был на диво красиво сложен. Ольга с потаенным удовольствием разглядывала его полунагое тело – сплошные мускулы под гладкой загорелой кожей. Шея и плечи у парня были твердыми как камень, но в плечах он еще не раздался вширь, что тоже говорило о его юности. А улыбка… Белые зубы, крепкий подбородок, почти девичьи ямочки на щеках. Стема был круглолиц, смугл, с небольшим прямым носом и красивым пухлым ртом, выдававшим ласковую чувственность его натуры. Только в глазах, ярко-голубых, с тем же прищуром, что и у Кудияра, угадывалась некая хитринка. Брови – темные с гордым разлетом. Стема привычным жестом время от времени отводил от бровей пепельно-русые пряди волос, закладывал за уши, и Ольга заметила, как один раз он чуть поморщился от резкого движения.
– Болит? – спросила она.
– До свадьбы заживет, – отмахнулся парень. – Нож в меня на излете попал, плечо порезал, но, думаю, через седмицу уже смогу натянуть лук. Да что там через седмицу – я уже завтра в Киев поеду. В Вышгороде мне теперь появляться нельзя, а в Киеве уже начались сборы в Смоленск.
Он вдруг бросил быстрый внимательный взгляд на сидевшую напротив подругу и отвел глаза.
– Прости, Ольга.
Она невозмутимо глядела перед собой, заплетая и расплетая кончик косы.
– Ты тоже едешь?
Он кивнул.
– Не думал, что меня возьмут, однако князь Олег неожиданно настоял. С чего бы это?
– Ну, Олег – вещий. Ему видней. А я тоже хочу попроситься в Смоленск. Хочу взглянуть на невесту молодого князя.
И вдруг в упор посмотрела на Стему.
– А ведь ты, парень, сам родом из Смоленска. Поговаривали даже, что ты жил при дворе князя Эгиля.
– Жил, – подтвердил Стема, опустив голову так, что длинные волосы упали на глаза.
– Может, тогда скажешь, что это за краса такая ненаглядная, княжна Светорада? Неужто настолько краше меня?
Ольга с деланной шутливостью подбоченилась. Стема довольно
– Я о княжне мало что могу сказать. Когда я покинул Смоленск, ей всего одиннадцать годочков было. Маленькая такая была да тоненькая, как прут. Правда, грива волос знатная – чистое золото. Этим она в отца пошла. Эгиля ведь не только за богатство Золотом прозвали, но и за блеск волос солнечный. Ну, и Светорадка…
Он вновь умолк, но Ольге его слов было мало, она расспрашивала еще и еще, однако обычно словоохотливый и любящий все приукрасить Стемид на этот раз был до странности краток. И неожиданно Ольга догадалась:
– Да ты не больно-то любишь ее!
Стема резко поднялся, отошел в тень, а когда вернулся к костру, лицо его было словно вырезанным из камня.
– А за что мне ее любить, такую подлую и лживую? Она-то княжной себя всегда чувствовала, только сердце у нее варяжье – недоброе. Ей погубить человека – что мне белку стрелой в глаз сбить. Ведь была еще совсем дитя, а гадостей могла сотворить немало.
– Расскажи, – попросила Ольга.
Он заговорил не сразу. Сидел, уронив голову, пряча за длинной челкой глаза.
– Я при тереме Эгиля сызмальства жил. Мать моя умерла в родах, и княгиня Гордоксева меня тогда под свою опеку взяла. Они с матушкой когда-то были подругами, обе слыли хорошими охотницами, часто в лес уходили, но потом появился этот Эгиль, и Гордоксева замуж за него выскочила. Мать же… Говорю, она была отличной охотницей, больше времени в лесу проводила да зверя била. Зоркость мне от нее досталась, так я скажу. Ну, а потом… Помнишь, старики сказывали, что в последние годы правления Аскольда с Диром три года подряд неурожаи были, и люд голодать начал? Волхвы тогда гадали, причины немилости небес искали, и одной из таковых углядели в том, что мать моя все в девственницах ходила, никого разуть по обряду свадебному не желая. И волхвы Лады сказали, что богиня жалуется на строптивицу брату своему Даждьбогу. Мол, выросла краса, а ходит пустоцветом, покон не чтит. Когда такое случается, провинившуюся в лес, к капищу Лады отправляют, и она должна отдаться первому же, кто придет. Вот мать мою и отправили. Но Гордоксева пожалела подругу и послала к ней Кудияра. Он тогда уже в дружине Эгиля состоял и был на хорошем счету. Сама подумай, Ольга, кому лучше девице отдаться: мужику безродному, случайно в капише забредшему, или дружиннику славному? Вот Кудияр по просьбе Гордоксевы и пошел. И, видать, хорошо постарался умилостивить богиню, раз матушка сразу же не только девственности лишилась, но и понесла в одночасье. Только я выходил из нее как-то не так, и мать померла в родах, дав мне жизнь. А меня еще младенцем Гордоксева велела в терем принести да позаботилась, чтобы кормилицу подыскали. Ведь матушка подругой ее была, а Кудияр… Сказывали, не появись в Смоленске Эгиль, Гордоксева пошла бы за него. Росли они вместе и вроде даже гуляли парой. Но все же она отцу предпочла варяга этого, а Кудияр тогда от обиды город и покинул. Однолюбом он был, все не мог забыть Гордоксеву, вот и ушел, так и не смирившись с потерей своей милой.
– Ты о княжне собирался говорить, – напомнила Ольга.
Все, о чем рассказывал Стема, хоть и было занятно, но не больно ее интересовало.
– Княжна, – вздохнул Стема. – Мне четыре лета было, но я помню, когда она родилась, и какой праздник тогда закатил Эгиль. Гордоксева ему до того одних сыновей рожала, пятерых, кажется, принесла, а потом вот дочь. Трое младенцев у нее померло, а Светорадка живучей оказалась. Эгиль уже в ту пору князем Смоленским был, но дочку отнес к тестю, почет оказал местному боярину, позволив ему имя внучке дать. Отец Гордоксевы старый уже был, помирать собирался, но малышке красивое имя дал, сказав перед смертью, что вырастит из нее красавица, какой в Смоленске еще не бывало. Ну, вот и носились с ней все, баловали, лелеяли.