Свидание (Преображение России - 17)
Шрифт:
Я - человек по натуре мягкий... Я не способен был бы на роль народного вожака, но моя задача была стихийному движению масс придать характер идейный, упорядочить его, направить к ясной для нас, большевиков, цели. Я вел политическую агитационную работу. И кроме того, шахты, заводы - мне, горному инженеру, не могло же быть безразлично, в каком они состоянии, пусть даже работа в них и не производилась в то время, когда рабочие были в Красной Армии, а бывших хозяев, - иностранцев всяких, - и след простыл. Положение было более чем трудное. О государстве, как о целом организме, кто же тогда думал, как не наша партия. И ведь в те времена куда ни ткнешься то видишь разброд, распад, разруху.
Рассказывал Даутов как-то неохотно, лично о себе говорить избегал, на что Таня заметила:
– Но ведь вы же красным полком командовали, в боях участвовали. Наверно, очень трудно было и опасно? Вы скромничаете.
– Что же я о себе могу сказать? Каких-нибудь особых громких дел я ведь не делал: военных талантов у меня не было. Ведение войны, стратегия - это особая специальность, а в нашем с вами горном деле на нее внимания не обращалось. Иметь дело с шахтерами - это одно, а иметь дело с солдатами совсем другое, в чем я убедился на личном опыте. Я что делал, - вы хотите знать? Исполнял приказы выше меня стоящих, ранен был только два раза, обе раны пулевые навылет и отнесены к разряду легких. Вот вкратце и все, что я могу о себе сказать. А если бы начал я вспоминать все по порядку, что мне тогда пришлось видеть, слышать, испытывать и делать, то сколько же дней подряд должен я заниматься этим делом? Если бы вы спросили о другом, о том, например, каких замечательных людей мне приходилось встречать за мою действительно богатую всякими переплетами жизнь, то тут я мог бы несколько вспомнить. И раскрывались вдруг они, как цветы солнечным восходом, при обстоятельствах иногда трагичных, а потом исчезали... Вот что было обиднее всего - вдруг покажутся, блеснут очень ярко и так же неожиданно исчезнут и притом навсегда исчезнут.
– Вот и вы так у нас в Крыму, - подхватила Таня, - блеснули перед нами с мамой и исчезли. А я ведь вас искала однажды целый день и, представьте мое огорчение, - приняла за вас кого-то другого и привела к маме: как тогда плакала мама из-за того, что я ошиблась!
– И совершенно неожиданно для самой Тани при этих словах на глаза ее набежали такие крупные слезы, что не удержались там, а скатились по ее щекам.
– Плакала из-за того, что обозналась?
– повторил растроганный слезами Тани, но опустил глаза, как бы делая вид, что их не замечает, Матийцев. Между тем, по этим Таниным слезам он только хотел как можно ярче представить хрупкую учительницу, ее мать. Таня же, поняв, что он нарочно опустил глаза, чтобы не заметить, как она вытрет слезы, не решалась их вытирать. Она вспомнила страшные слова письма: "Мне очень плохо, я, кажется, при смерти", и новые слезы вслед за первыми появлялись и скатывались по щекам, и она не вытирала их, так как не могла удержать.
– Знаете ли, Таня, вот что давайте сделаем, - оживленно заговорил Матийцев, подняв глаза: - Давайте пошлем вашей маме телеграмму сейчас же, что я вот сижу у вас в квартире, а? Молнию, чтобы сегодня дошла.
– Телеграмму, да, - это хорошо, - пристукнув ладонью по столу, отозвался на это Леня, а Таня поднялась и мокрыми губами поцеловала Матийцева в щеку. Не больше как через минуту он уже писал на подсунутой ему Леней четвертушке бумаги: "Сижу у вашей чудесной Тани, вспоминаю вас, поправляйтесь как можно скорее. Даутов".
А минут через пять няня Гали выходила отнести эту телеграмму на почту.
4
– А вы что же, и сейчас работаете все там же, где я с вами познакомился?
– спросил Леня, чтобы отвлечь Таню от мыслей о матери.
– Познакомился так неудачно, вы хотите сказать, - поправил его Матийцев, улыбаясь.
– Нет, я уже не там теперь, и вам со мною в ближайшее, по крайней мере, время не придется иметь дело. Я теперь занят тем, чем давно уже болел душой, - бытом шахтеров, перевожу их из трущоб, где они жили, в новые большие дома. Однажды... до революции, это было как-то во сне, я видел целую улицу подобных домов, а теперь вот я сам ведаю их постройкой. Представьте только, там, где была улица гнетущих лачужек, - ее даже и улицей нельзя было называть!
– там теперь действительно улица из четырехэтажных домов, причем один из этих домов называется "Дом культуры", и современный могучий бас вроде Шаляпина может петь там в огромном концертном зале для шахтеров. В этом же зале читаются лекции, могут ставиться спектакли. В том же Доме культуры и кино и библиотека. В нижнем этаже столовая для рабочих.
– И когда же это все сделано?
– спросил Леня.
– А вот за последние три года, - сияя ответил Матийцев, - где был поселок, который рос не от земли кверху, а больше в землю, в звериные норы, там и теперь почти уже город, а будет настоящий город, - благоустроенный и даже большой... И где не было воды, чтобы шахтеры могли отмыть лицо от угольной пыли, там теперь работает водопровод и воды для всех сколько угодно. И ведь это только начало... Вы теперь не ездите, как я вижу, на аварии, вы заняты научным лабораторным трудом, и Донбасса сейчас уже вы, пожалуй, не узнаете.
– Я не так уже оторвался от Донбасса, как вы говорите, - несколько обиделся Леня, - наконец, приходилось же мне и читать и слышать.
– Но вы не представляете себе всего в целом, - перебил Матийцев.
– Я приехал сюда в связи с этими самыми новостройками. Темпы взяты геройские, и вот вы сами увидите, во что превратятся знакомые вам Юзовки, Макеевки, Горловки и прочие даже лет через пять. А через десять? Через пятнадцать? Ого!
В то время, когда Матийцев говорил это, Таня была в спальне, откуда подала голос ей проснувшаяся Галя. Теперь, когда няня еще не вернулась, а оставлять Галю одну в спальне было нельзя, Таня вышла с дочкой на руках, и к ней оживленно обратился Леня:
– Слыхала, Таня, оказывается, на месте лачуг в Донбассе, где ты начинала свою научную деятельность и откуда сбежала, возник Дворец культуры, - четырехэтажный и с концертным залом!
– Что ты! Откуда ты взял?
– приняла это за шутку Таня.
– Да вот, Александр Петрович рассказывает.
– Где это в бараке начинали вы научную деятельность, Таня? полюбопытствовал Матийцев.
– А вы ему верьте! Просто была лаборантка. Но вот Дворец культуры уж там? Это в самом деле?
– Не точь-в-точь там, так в другом месте, поблизости, - не все ли равно тебе?
– засмеялся, по-своему делая узкие щелки из глаз, Леня.
– Важно то, что Галя наша теперь...
– Если будет лаборанткой в Донбассе, когда вырастет, - подхватил Матийцев, - найдет для себя пристанище не в дощатом бараке, а в основательном кирпичном доме. Да и работенка для нее там найдется: каменноугольный пласт по последним известиям тянется, оказалось, на запад, до Павлограда, вы, конечно, знаете это, Леонид Михайлович?
– Разве только до Павлограда?
– вскинулся Леня.
– У нас говорят, что почти до Днепра, так что скоро, должно быть, не Донбасс уже будет, а Днепродонбасс!
– Возможно! Вполне возможно! А рядом Криворожье с железом, Никополь с марганцем, - вот это будет - знай наших!
– воодушевился Матийцев и снова протянул руки к Гале и усадил ее к себе на колени, а когда услышал от нее свое же:
– Вот это будет, - знай наших!
– приложился щекой к ее голове и проговорил проникновенно:
– Быть, быть тебе лаборанткой в Днепродонбассе!
– Однажды меня судили, - заговорил Матийцев, когда вернулась уже няня и взяла Галю.
– Это давно было, еще до войны, - судили в первый раз в моей молодой еще жизни. Тогда в первый раз узнал я, что такое прокурор был в старом царском суде, а до того не имел о нем ясного понятия. И вот тогда же в первый раз я увидел энтузиаста революции, большевика, хотя ему было всего-то не больше семнадцати лет. Он был ссыльный, но бежал из ссылки и жил как птица небесная. Я и виделся-то с ним недолго, и прошло с того времени, ведь перед войной это было, - лет, должно быть, восемнадцать, а все-таки отчетливо я его помню. Погиб, должно быть, от пули, от тифа, от голода, мало ли от чего можно было исчезнуть с лица земли в такие годы. А вот из памяти моей не исчез... Иногда вспомню его, и больно станет... Нет, скверная штука бывает иногда - память. А сейчас я его вспомнил, глядя вот на вас, Таня: он тоже был, как мне говорил, из Крыма, - ваш земляк, значит; Колей звали. Отец его был там военным врачом, - так он мне говорил. Ведь это он меня, инженера Матийцева, сделал революционером Даутовым. Он мне и фамилию эту придумал, и паспорт на имя Даутова достал. Помню, я тогда спросил его: "Что же это за фамилия такая, Даутов? Дагестанская или осетинская?" - "Э-э, чья бы ни была", - сказал Коля. "Я потому это спрашиваю, - говорю, - что, кроме как на русском и не бойко на немецком, ни на каком языке не говорю... Даже во французском слаб, а не только в каких-то дагестанских, осетинских".
– "Ах, вот вы о чем, - улыбнулся Коля.
– Нет, этот Даутов говорит только по-русски. Да ведь и Даутов, что же в этой фамилии дагестанского? Оканчивается на "ов", как Иванов и Петров. Нет, это фамилия надежная. В партию большевиков входить вам неминуемо. Ведь не думаете же вы, что вас оставят инженером на вашей шахте после вашей защитительной речи шахтеру Божку. Наивность! Вас, разумеется, турнут... Словом, должен я вам сказать, что сегодня вы на вашей инженерской карьере поставили крест, и это очень хорошо вы сделали!" Вот так было дело.