«Свистящие стрелы» Маодуня и «Марсов меч» Аттилы. Военное дело азиатских хунну и европейских гуннов
Шрифт:
Однако тактические методы гуннского воинства претерпели существенное изменение в период правления Аттилы, как это видно на примере знаменитой битвы на Каталаунских полях (451 н.э.), наиболее детально описанной Иорданом (Iord. Get. 192–218). К тому времени в гуннском войске уже значительное место занимали пехотные контингенты, набранные среди подвластных Аттиле германских племен. Как отмечает готский историк, это сражение было открытым, без применения хитростей. В нем прежде всего противоборствовали пешие войска, и в данных условиях гуннская конница не смогла использовать в полном объеме такие свои обычные тактические хитрости, как засады и притворное отступление. К тому же, что немаловажно, возглавлявший тогда антигуннскую коалицию Аэций, проведший в молодости какое-то время в качестве заложника у гуннов и прекрасно усвоивший их военную науку (Greg. Tur. HF II, 8; Sidon. Carm. VII, 230–231), был очень хорошо осведомлен об особенностях их тактики. Другими словами, гунны утратили свое тактическое преимущество, позволявшее им ранее сокрушать любого противника. К этому следует добавить и неблагоприятное для них начало битвы: попытавшись овладеть господствовавшим над окружающей местностью высоким холмом, чтобы получить исключительно выгодную позицию
Впрочем, полностью согласиться с этой теорией, несмотря на внешнюю логичность и привлекательность доводов в ее поддержку, все же трудно. Во-первых, кажется излишне прямолинейным проведенный Р. П. Линднером анализ сообщений письменной традиции о военных акциях с участием гуннов: поскольку там они во многих случаях не упоминаются в качестве всадников, то, заключает исследователь, они таковыми, скорее всего, и не были. Однако с методологической точки зрения вряд ли правильно обосновывать превращение конного воинства гуннов в пешее простым отсутствием в источниках прямых указаний на наличие у них коней, не говоря уже о том, что любой аргумент ех silentio ('из умолчания') более чем сомнителен, отметим: эти же источники вовсе не утверждают, что гунны были пехотинцами! Скорее всего, конный характер военного дела гуннов был настолько очевиден для наших информаторов, что они не считали нужным лишний раз это подчеркивать [6] .
6
Отметим также, что Р. П. Линднер, в частности, рассматривает известный эпизод из «Церковной истории» Созомена о попытке пленения гуннами епископа Феотима (Sozom. VII, 26, 8) как дополнительное свидетельство в пользу своей концепции. Дело в том, что, поскольку в этом пассаже Созомена действительно специально не оговаривается, был ли гуннский воин конным или нет, О. Менхен-Хельфен, решив, что тот в момент броска стоял на земле, пришел к выводу, которому затем последовал и Р. П. Линднер, что данный щит был слишком велик для использования его верхом (Maenchen-Helfen, 1973. Р. 254; Lindner, 1981. Р. 8). Впрочем, подобная интерпретация этого пассажа более чем уязвима и не может быть принята. Лассо было оружием именно всадника, поскольку составной частью техники владения им было использование силы тяги скакуна с тем, чтобы утащить попавшую в петлю аркана жертву. Да и трудно себе представить, чтобы гунны ходили в разбойничьи набеги (а данный эпизод у Созомена следует рассматривать только в таком контексте) пешком — это, конечно же, нонсенс. Таким образом, упомянутый Созоменом гуннский щит должен был быть сравнительно небольшим и легким, пригодным для использования в коннице (см. главу 11, раздел А). А это, в свою очередь, лишает Р. П. Линднера одного из аргументов (пусть и не самого главного) в пользу его теории о радикальной трансформации войска европейских гуннов.
К тому же, не стоит оставлять без внимания информацию о том, что для костра из седел (!), который Аттила приказал соорудить после неудачи в сражении на Каталаунских полях, потребовалось много седел, а следовательно, расстаться с ними должно было значительное число конников. Вспомним и упомянутых Иорданом «отборнейших всадников из всего гуннского народа», принявших участие в похоронах Аттилы (Iord. Get. 256), которые, надо полагать, были лучшими на фоне прочих, наверняка весьма и весьма многочисленных гуннских наездников.
Во-вторых, в том, что касается аргумента о невозможности поддержания достаточного поголовья боевых коней для гуннской конницы, обязательно следует иметь в виду то обстоятельство, что землями в междуречье Дуная и Тисы, где действительно располагалась ставка Аттилы, владения последнего вовсе не ограничивались: они охватывали также области к востоку от Карпатских гор, включая, по меньшей мере, Скифию у Понта (= Черного моря), другими словами, Северное Причерноморье, где правил старший сын Аттилы (Prisc, fr. 8 D = II, 2 В) [7] . А в этом случае пастбищные ресурсы на востоке империи гуннов были уже достаточны для содержания большого количества лошадей — необходимого условия для функционирования многочисленной кавалерии. Таким образом, Аттила, намереваясь отправиться в серьезный военный поход, был вполне в состоянии набрать в своих восточных владениях значительное пополнение для своей конницы [8] . Другое дело, что вторжения Аттилы в Галлию в 451 г. и в Италию в 452 г. не могли быть успешными уже по той простой причине, что на их территории не было достаточных природных ресурсов для содержания в течение длительного времени большой орды гуннских воинов и их коней {114} . Возможно, эти кампании длились явно дольше, чем планировал сам Аттила, и проблемы со снабжением армии, усугубленные военными неудачами (как это случилось в 451 г.)» вынуждали его уходить восвояси, без достижения поставленных целей.
7
По мнению Д. Шинора, основная масса гуннов даже в эпоху Аттилы обитала к востоку от Венгерской равнины [Sinor, 1990. Р. 203].
8
Кстати, некоторый дополнительный свет на мероприятия Аттилы по улучшению условий содержания боевых лошадей проливает такой факт: выступив после удачной войны 447 г. против Византии с претензией на обладание областью по правому, римскому берегу Дуная — от Паннонии до Новы во Фракии, он потребовал от императора, чтобы там было прекращено возделывание земли (Prisc. Jr.7 D=11, 1В). На деле же это означало полную эвакуацию византийцами всей указанной территории. Такое требование, по всей видимости, преследовало своей целью не только демонтаж имевшейся там линии имперских укреплений, но и использование оставленных земледельцами пахотных земель под пастбища для коней гуннской кавалерии. Впрочем, позднее Аттила отказался от аннексии этой территории (Ibid.fr. 14 D= 15, 4 В).
В-третьих, некоторые сомнения вызывает правильность оценки Р. П. Линднером коневодческих ресурсов Альфельда. По его мнению, там могли пастись одновременно 150 000 коней, и из расчета 10 скакунов в среднем на одного всадника конное войско гуннов должно было насчитывать только 15 000 бойцов. При этом он проводит сравнение с пастбищными возможностями Монголии, где в средние века воин-кочевник имел до 18 лошадей. Однако тут необходимо принимать во внимание тот факт, что климатические и природные условия Альфельда гораздо более мягкие и благоприятные для пастбищного коневодства, чем в степях. Благодаря этому жившие на Великой Венгерской равнине гунны могли разводить довольно значительное количество коней и, следовательно» выставлять большое конное войско{115}. Цифра 10 коней на одного гуннского кавалериста, произвольно высчитанная Р. П. Линднером в качестве заниженной, является, возможно, даже завышенной. Так, например, известно, что в 1914 г, в Венгрии была набрана кавалерия численностью в 29 000 человек, причем из расчета один конь на одного всадника{116}. Конечно же, нам остается только гадать, каким было подобное соотношение почти за 1500 лет до этого, когда в поход выступала конница Аттилы, но при всех различиях в практике коневодства этих двух эпох вряд ли альфёльдскому воину-гунну в середине V в. требовалось в 10 раз больше скакунов, чем венгерскому кавалеристу в начале XX в.
Следует также учесть и вероятность того, что обосновавшиеся на Великой Венгерской равнине гунны могли под римским влиянием перевести, по крайней мере, какую-то часть своих табунов на стойловое содержание с подкормкой в зимний период, а это, в свою очередь, должно было благоприятно отразиться на состоянии их конских ресурсов. Наконец, немаловажным являлось и то обстоятельство, что, помимо разведения собственного конского поголовья, гунны использовали лошадей, захваченных ими у римлян (Oros. VII, 34, 5; Paul. Diac. HR XI, 15; Land. Sag. XII, 188).
Подводя итог этой (согласитесь, весьма принципиальной) дискуссии, следует сказать, что армия Аттилы действительно отличалась по своей организационной структуре от поголовно конного войска гуннов периода их ранних завоеваний в Европе. Можно даже говорить об определенной деградации гуннского военного дела в целом, на что очень существенно повлияло включение в состав армии Аттилы большого числа германских воинов. Кроме того, гунны могли испытывать серьезные проблемы как с поддержанием конского состава на западе своих владений, так и с заготовкой фуража для своей конницы на территории неприятеля в ходе боевых операций. Все это должно было негативно отразиться на эффективности гуннской военной машины. Но в то же время едва ли имеются веские основания утверждать, что собственно гуннская часть армии Аттилы превратилась в своем большинстве в пехоту — помимо всего прочего, это явно противоречило воинскому менталитету гуннов.
К тактике гуннов самое прямое отношение имели и применявшиеся ими меры психологического воздействия на неприятеля. Среди них особое место занимал присущий гуннам от природы и непривычный для обитателей Европы внешний облик, сам по себе наводивший ужас на очевидцев (Аmm. Маrc. XXXI, 2, 2–3; Claud. III, 325–326; V, 270; Hier. Comm. in Is. III, 7; Sidon. Carm, II, 245–257; Hier. Ep. 60, 17; Iord. Get. 127–128; 206; Land. Sag. XII, 187). Неслучайно Аттила, обращаясь к своему воинству, вопрошал:
Кто же, наконец, открыл предкам нашим путь к Меотидам?.. Кто же заставил тогда перед безоружными отступить вооруженных? Лица гуннов не могло вынести все собравшееся множество.
Особенно большое внимание древние авторы обращали на существовавший у гуннов обычай уже при рождении расцарапывать железом лица представителей мужского пола, и без того, по их мнению, безобразные (Amm. Marc. XXXI, 2, 2; Claud. III, 327; Hier. Comm. in Is. III, 7; Iord. Get 127; 128; Land. Sag. XII, 187). Впрочем, одно из приводимых ими объяснений этого изуверского обряда — не дать произрасти волосам на щеках — едва ли может быть принято, поскольку у мужчин-монголоидов (какими по своему происхождению и являлись этнические гунны), как известно, на лице отсутствует какая-либо пышная растительность, и именно эта физиологическая особенность гуннов могла внушить нашим информаторам подобную мысль. Более вероятны две другие причины. Первая — это испытание младенцев, будущих воинов, болью раны еще до кормления их материнским молоком (Iord. Get, 127; Land. Sag. ХII, 187). Вторая, чисто ритуального свойства, — это почтить память умершего повелителя не воплями и слезами женщин, а кровью, стекающей с порезанных лиц скорбящих о нем мужчин (Iord. Get. 255).
В качестве важного инструмента для устрашения врага (и одновременно для собственного воодушевления) гуннам служили шумовые эффекты, для создания которых на поле битвы они дули в трубы (Iord. Get. 212; Paul. Diac. HR XIV, 7), а также испускали голосом грозный боевой клич — по определению Аммиана Марцеллина, «разнообразные, страшно звучащие крики» (Amm. Маrc. XXXI, 2, 8; ср.: Paul. Diac. HR XIV, 7; Paulin. Petric. VM VI, 93–94; Hier. Comm. in Is. Ш, 7). Во время сражений трубами у гуннов также воспроизводились и различного рода сигналы, передающие команды военачальников [9] .
9
Ими применялись и другие условные сигналы. Так, потерпев неудачу при осаде укрепленного монастыря во Фракии, гуннские воины подали друг другу условный знак помахиванием нагаек, сели на коней и удалились (Callin. VH VI, 2). Интересно, что Вегеций среди других рекомендуемых им для использования в бою так называемых «немых» сигналов упоминает передачу военачальником команд при помощи нагайки, причем этот прием исполнялся «согласно варварскому обычаю» (Veget. ERM III, 5).