Свобода и любовь. Эстонские вариации

Куду Рээт

Я стала заядлой наркоманкой, и название моего наркотика звучало так: “большой город”. За Москвой последовал Париж, который после гигантской российской столицы казался совсем маленьким, затем все новые мегаполисы. Мне открылась моя сущность бродяги, и это открытие бросало меня из квартиры в квартиру, из города в город, из одной страны в другую.

Я постоянно была в пути, только в поездках узнавая себя до конца. Странствуя, я чувствовала, думала и жила. От слишком долгого пребывания на одном месте мое существо увядало, ссыхалось, скукоживалось. От отсутствия путешествий я задыхалась. Моим настоящим домом стал поезд. Вперед, вперед! Неважно, куда именно. Я путешествую, я перемещаюсь, я открываю себя и, следовательно, вновь существую.

Мои

родители наблюдали за тем, как я изменилась, с боязливым недоумением. Почему моя таллиннская квартира так часто пустует? Куда я пропадаю? Им, для кого нерушимой основой труда и успеха была стабильность, им, привыкшим ночевать в собственной постели, эти постоянные исчезновения казались признаком того, что я ужасно опускаюсь. У них не было прямых улик против меня, прямых доказательств моей измены. Но они носом чуяли её. Вокруг меня витал чуждый дух “наркомании”, я была под подозрением, на мне стояло клеймо. Наш городок узнал о моей страсти к путешествиям позже. Тут-то мне публично было предъявлено обвинение в том, что я стала “русской подстилкой”. Страдавший избытком фантазии бывший партсекретарь, ныне содержавший сомнительную пивную, уверял, будто русскую армию в Эстонию привела именно я. Отставной коммунистический функционер чуял, что со своей тягой к странствиям я добровольно взяла на себя грешки и его самого, и его соратников. Когда-то такие, как он, чтобы сделать карьеру, расстилались чуть ли не перед каждым поселившимся в Эстонии русским. Теперь им нужны были придурки вроде меня — те, кого охота к перемене мест занесла в Россию. Клеймя меня и мне подобных, можно было проявить собственную лояльность. А лояльными к власти они были всегда — независимо от того, какой была власть.

В детстве, да и в девичестве, как большинство эстонцев, я подсознательно избегала инородцев. Только побывав в России, я перестала отшатываться, когда в Таллинне со мной заговаривали по-русски.

Я открывала русских Эстонии благодаря своим московским знакомым.

Открытие было довольно печальным. Все как будто то же самое — темперамент, улыбки, готовность прийти на помощь. И все же отчего-то мне становилось жалко их, как жалеешь степного волка, неожиданно встретив его в клетке. Волку не обязательно осознавать, что он пойман и заключен в неволю. В клетке ему гарантированы уход, еда в определенные часы и защита от угроз, которые таятся во внешнем мире. И вместе с тем живущий в клетке зверь кажется в чем-то ущербным, ему сочувствуешь. Он ведь не отсюда, хотя здесь ему и обеспечены жизненные удобства. Не здешние и его сыновья, даже если они родились уже в клетке.

Советский строй обеспечивал русским необходимую возможность передвижения. Место жительства само по себе действительно не имело значения. Твои родственники могли жить в Новосибирске и Сочи, а ты создавал семью в Таллинне. Воздушный транспорт соединял весь род.

Внезапно все переменилось. Надо полагать, и я была бы потрясена, если бы мой родной город вдруг стал столицей Лифляндии и меня объявили бы в нем чужой. Ливы, этот вымерший народ, имели бы полное право восстать из небытия, воскресить свой язык и разорвать мои семейные связи. Если бы мне пришлось выбирать между нынешней столицей и городом моего детства, это стало бы для меня катастрофой. Для меня Эстония всегда оставалась единой и неделимой. Представив себе мятеж ливов против оккупантов-эстонцев, я научилась сострадать перепуганным русским, которые разом потеряли и дом в Эстонии и свою большую родину, русскоязычное государство, простиравшееся от Камчатки до Финского залива. Русскоязычные жители эстонской столицы, по-моему, многократно достойны сочувствия, хотя ни они сами, ни эстонцы этого ни за что не признают. Надо вместе выпить не одну бутылку, чтобы гнев, озлобленность и разочарование нашли выход.

Я боюсь всплесков этих чувств, и потому во мне кроется ужас перед инородцами в Эстонии, какими бы счастливыми и удачливыми они ни пытались

казаться. Я стала свидетельницей разбитых семей, горестных расставаний, бесконечных ссор. Письма из Москвы в Таллинн и обратно, посылки, подарки, просьбы, угрозы… И в конце концов неизбежные страстные исповеди сквозь слезы вечерами за кухонным столом — и в Таллинне, и в Москве

…Таллиннка не в первом поколении с трудом объясняется по-эстонски. Работа, друзья, родственники — все это в Эстонии. Но самый близкий человек исчез — навеки, бесповоротно. Его мужская гордость не вынесла молчаливого отчуждения эстонцев, теперь он вернулся в Россию. “Выбирайте!” — требуют коренные жители страны — жестоко, самоуверенно и настойчиво. Ведь не они же разбивают семьи! Паршивенькой должна быть семейка, которая рушится от столь ничтожных разногласий! Ничтожных?… Людям приходится выбирать между собственным домом и землей праотцев; это бывает посложнее выбора между отцом и матерью. Кого оставить? Кого убить? Вырвать собственные корни… Забыть. Однако малый народ привык сносить жестокость великого народа и не боится быть жестоким. Теперь ваш черед: страдать, мучаться, выбирать. В воздухе висит аромат злорадства.

Это злорадство делает для меня длительное пребывание в Эстонии невыносимым. Я хочу уехать. Далеко, прочь отсюда. Хочу туда, где не радуются боли и мукам другого каждым взглядом, интонацией, поворотом головы. Мучительно жить в столице маленького государства, в которой почти половина жителей для хозяев этой страны — нежелательны и презренны. Слишком много подсознательной ненависти, вражды, жажды мести. Мне не важно, что яд ненависти не успел еще полностью уничтожить оба народа. Вражда, тихо тлеющая исподволь, куда коварнее открытой ссоры. Она портит характер нации. Тем более, когда нация такая крошечная.

В фирму Карлы время от времени заглядывают богатые русские. И Карла, который корчит из себя такого утонченного джентльмена, считает своим долгом после их ухода позубоскалить над манерами и темпераментом этих “крутых”. Я нашла новое противоядие от насмешек Карлы: я рисую. Рисую и киваю, рисую и пропускаю мимо ушей. Меня это не раздражает.

Зато начинает раздражать шефа.

— Это что за штучки, в рабочее-то время?! — оскорбленно кричит Карла мне в лицо, выдергивая из-под моей руки рисунок.

Затем вдруг раздражается хохотом:

— Чертовски забавная мазня!

Карлу не задевает, что лучший из его деловых партнеров и друзей изображен в гротескном виде. Деловая дружба, право же, самый смешной вид дружбы. Друг всегда готов подставить друга. И лучше всего делать это, посмеиваясь.

— Да, такой портрет старого дружка я бы всем показывал! — злорадствует Карла, но через две-три минуты его осеняет:

— Так значит, рабочее время ты используешь в личных целях?! Я-то держал тебя за скромную рабочую лошадку, а ты оказалась хуже тех советских профурсеток, которые только и делали, что красили губы да ногти!

— Почему хуже? — я не могу сдержать изумления. — Тебе же рисунок нравится.

— Вот именно потому и хуже, в тысячу раз опаснее. Пригрел, понимаешь, змею на груди, — Карлу буквально трясет от обиды. — В помещении моей фирмы ты занимаешься собственным бизнесом. Пользуешься моими клиентами, пытаешься загнать им эти картинки. Знаю я вас, тихих овечек!

— Никому я ничего не загоняла, — отбиваюсь я. — Думаешь, лучше мне сидеть сложа руки, пока ты не можешь обеспечить меня фронтом работ?

— Как не могу?! Выходит, тебе нечем заняться? — от моих слов Карла только пуще входит в раж. — Передовой сотрудник фирмы сам ищет себе занятие. Трудится на пользу фирме и себе самому и в конце концов получает служебное повышение и прибавку к жалованию. На что мне человек, которому нечего делать? Уволю! Немедленно! У нас тут не советский строй. Искать себе занятие ты должна сама! Не умеешь добывать новых клиентов, делай хоть что-то… Главное, чтобы фирме была выгода. Ну что ты, Рийна, в самом деле умеешь?