Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе

Вайль Петр

Образ восемнадцать лет правившего державой генсека в обеих картинах сходен, что неудивительно, потому что основан на свидетельствах очевидцев. Судя по всему, Брежнев в самом деле не был классическим диктатором и точно не тираном: не подлый, не злобный, не жестокий. Понятные простительные слабости: женщины, автомобили, охота. По-мужски обаятельный, по-человечески мягкий. У Парфенова кто-то рассказывает, как вождь не любил увольнять людей, даже плакал как-то, увольняя. Правда, уволил. Не очень-то хотел сажать Синявского и Даниэля. Правда, посадил. Сомневался, вводить ли танки в Чехословакию. Правда, ввел.

Не хотел начинать войну в Афганистане. Правда, начал.

К концу жизни добродушный больной старик все симпатичнее и симпатичнее в талантливом исполнении Шакурова, в талантливой режиссуре Парфенова. И все заметнее и заметнее, что кадр — словно не в фокусе. Что все вроде так, но изображение плывет, контуры смещаются, резкость не наводится.

Всего-то четверть века прошло, а миф — вот он уже, готов, и в нем живет страна, согласно опросам, поставившая Брежнева на второе место среди всех российских лидеров ХХ века. После нынешнего, разумеется, президента, который тоже, пользуясь удачным парфеновским выражением, — «стабилизатор».

Многое есть в добротном фильме Снежкина, в ярком фильме Парфенова. Но не все. Кое-что еще, кроме нынешней мифологии, реально определяло жизнь брежневской эпохи.

Скука.

Серость.

Страх.

Предопределенность.

Безысходность.

В 90-е российские журналисты непременно спрашивали в интервью: «Не собираетесь ли вернуться на родину?» И я заводил о том, что такой вопрос был актуален в биполярном мире, а теперь, когда сел и полетел, когда можно жить в одной стране, а печататься в другой, — какая разница. Кивали. Теперь не спрашивают, но почти непременно задают вопрос: «Почему покинули страну в конце 70-х?» Живой и болезненный симптом: налицо сходство времен.

Отвечаю честно: в диссидентах не ходил, был обычным гуманитарным молодым человеком, который хотел немногого — повидать мир, читать что хочется. Толком писать еще не собирался. Работал в неплохой, по-советски даже либеральной, газете, на отличном счету. Рассказывая анекдоты, погромче включал музыку. Зарабатывал прилично, снимал квартиру, дали понять, что можно надеяться получить свою. На углу был знакомый мясник, оставлял вырезку. Достал румынский плащ. Ловил эзоповы намеки на Таганке. По телефону называл «Архипелаг ГУЛАГ» — «Острова в океане». Перепечатывал Бродского на папиросной бумаге. Тускло, но светила поездка в ГДР.

Хорошо жил. Лучше большинства.

Жизнь свою, в подробностях, просматривал до конца — до пенсии, до смерти. В двадцать семь лет такое знание и понимание — невыносимы. Потому и уехал.

В добротном фильме Снежкина, в ярком фильме Парфенова — все правда. Но не вся правда. И поскольку речь об истории, это оборачивается неправдой.

2006

Ельцинский жест

Шесть лет назад, когда отмечался 70-летний юбилей первого президента России, опросы показали, что оценки его роли разделились на положительные и отрицательные — поровну.

У всех на виду был броский и громогласный Ельцин, но ушел он в политическое небытие неощутимым и непонятым. Осознать Ельцина и его эпоху — во многом значит осознать Россию.

Напрасно патриоты так увлеченно цитируют Тютчева: «Умом Россию не понять». В этой строке не столько гордость, сколько отчаяние. Конечно, нельзя свести к формуле такую сложную штуку, как жизнь, но простейшие ее проявления — хотелось бы. Ну, скажем, чтоб вовремя платили зарплату, не отключали свет и тепло, не убивали чужих и своих. Все это происходило при Ельцине. Но при нем же возникло то, что нельзя потрогать, — свобода. Она не так заметна без света и не так греет без тепла. Свобода ощущается тогда, когда ее отнимают.

Ни разу — в это теперь надо настойчиво и старательно вдумываться, — ни разу за годы своего правления Ельцин не пытался ограничить свободу — слова, прессы, телевидения. Похоже, ему это не приходило в голову. В нем не было мнительности и мстительности, которая так расцвела на всех уровнях власти в последующие годы. Ельцин — это признавали даже его яростные недоброжелатели — был человек широкого и размашистого жеста. Иногда, быть может, слишком размашистого, безоглядно. Его жестоко критиковали, на него сердились, но самые прозорливые говорили: еще вспомним.

И правда, его вспоминали — по-разному. Ничто так быстро не искажается, как вчерашняя история. Сейчас уже надо сделать над собой усилие, чтобы вспомнить, каков был в дни августовского путча Борис Ельцин. Нет, у всех на сетчатке тот трибун на танке. Но эта картина многих уже и раздражала: ну танк, а что потом?

А потом — свобода.

Это забыли, но все чаще стали воспоминать — потому что разительно изменилось лицо российской власти. Ельцин мог быть непоследователен и неуверен, но это — исторически глядя в прошлое — надо считать достижением в стране, привыкшей к неколебимому монолиту наверху, лицо которого либо не различалось вовсе, либо употреблялось как материал для анекдотов.

Человеческие сомнения оборачиваются для политика спасительными и целебными компромиссами. За прошедшие после Ельцина годы российская власть научилась забывать это слово — компромисс — и утрачивать само понятие. Компромисс все больше отождествляется со слабостью, военный жаргон господствует в прессе, а на заседании правительства звучат лихие реплики из лексикона второразрядных детективов.

Ельцин наглядно колебался и наглядно ошибался. С тех пор раздумья стали короче, руки тверже, но поступки — суетливее и мельче. Оттого лицо власти снова стало менее человечным. Политика опять выводится из-под законов обычной людской морали. И, оглядываясь назад, понимаешь, что Борис Ельцин у всех на глазах был не только политиком, но и просто человеком.

2007

Путин на Соловках

Самое любопытное в поездке президента Путина на Соловки — то, как сдержанно освещает ее российская пресса. Ведь ни один шаг Путина не остается без внимания телевидения, будь он на службе или на отдыхе, — все эти катания на лыжах и купания в кефире. Да и путь корейского руководителя через Россию телеканалы прослеживали километр за километром. А тут первое лицо государства в одной из главнейших святынь страны — и все так скромно.