Свобода
Шрифт:
— Должно быть, это очень странно — быть тобой, — сказал Уолтер, когда они вышли на 34-й улице.
— Мне не с чем сравнить.
— Хотя должно быть здорово. Не поверю, что тебе это не нравится в глубине души.
Кац честно задумался.
— Скорее так: отсутствие этого было бы ужасно, но наличие мне тоже не нравится.
— А мне бы понравилось, — сказал Уолтер.
— Я тоже думаю, что тебе бы понравилось.
Будучи не в силах подарить Уолтеру славу, Кац прошелся с ним до информационного табло, сообщившего, что поезд прибудет с 45-минутным опозданием.
— Я верю в поезда, — заявил Уолтер. — И регулярно плачу за это.
— Я с тобой подожду, — сказал Кац.
— Да ладно, не надо.
— Я тебе куплю колы. Или ты в Вашингтоне запил?
—
Для Каца задержка поезда обозначала, что будет поднят вопрос Патти. Впрочем, когда он затронул его в станционном баре, под пилящие звуки песни Аланис Моррисетт, взгляд Уолтера стал жестким и холодным. Он набрал воздуха, как будто собираясь что-то сказать, но смолчал.
— Странно вам, должно быть, живется, ребята, — сверху эта девушка, снизу офис, — подсказал ему Кац.
— Не знаю, что тебе сказать, Ричард. Правда не знаю.
— У вас все в порядке? Патти занялась чем-нибудь интересным?
— Она работает в спортзале в Джорджтауне. Как это по твоим меркам, интересно? — Уолтер мрачно покачал головой. — Я уже давно живу с человеком в депрессии. Я не знаю, почему она несчастлива и почему не может из этого выбраться. Когда мы переехали в Вашингтон, на некоторое время все улучшилось. В Сент-Поле она ходила к психотерапевту, и тот предложил ей некий писательский проект. Написать историю жизни, типа автобиографию. Но она об этом практически не говорит. Пока она над ней работала, все было нормально. Но последние два года были тяжелыми. Мы рассчитывали, что в Вашингтоне она найдет работу и начнет, так сказать, гражданскую карьеру, но в ее возрасте и без востребованных умений это нелегко. Она очень умная и очень гордая, не переносит отказов и не хочет начинать с нуля. Она пробовала волонтерство, вела школьный спортивный кружок, но там тоже ничего не вышло. Мне удалось уговорить ее попробовать антидепрессанты — думал, ей станет легче, но ей не понравилось, как она при этом себя чувствовала, к тому же, честно говоря, она тогда была совсем невыносимой. У нее от них крыша ехала, и она бросила, прежде чем ей подобрали правильную дозировку. В общем, прошлой осенью я практически заставил ее найти работу. Не ради меня — мне платят даже слишком много, Джессика уже закончила колледж, а Джоуи финансово независим. Но у нее было слишком много свободного времени, и я видел, что это ее убивает. И она выбрала работу за стойкой в спортзале. Нет, это приличный спортзал — туда ходит один из наших членов правления и по крайней мере один из самых крупных спонсоров. Но ведь это моя жена, одна из умнейших людей из всех, кого я знаю, и она стоит за стойкой, пробивает членские карточки и желает им хорошей тренировки. К тому же она сама подсела на спорт. Тренируется как минимум по часу в день. Выглядит она отлично. Часов в одиннадцать приходит домой, приносит готовую еду, мы вместе ужинаем, если я не в отъезде, и она спрашивает, почему я до сих пор не трахнул свою помощницу. Ты примерно о том же спрашивал, но она выражается чуть менее буквально.
— Прости. Я не знал.
— Откуда? Кто бы мог предположить? Каждый раз я ей говорю одно и то же — что люблю ее, что хочу ее. А потом мы просто меняем тему. Последние пару недель — видимо, чтобы меня позлить — она говорит, что хочет увеличить грудь. Ричард, мне плакать хочется. С ней же всев порядке. Все нормально. Дурдом какой-то. Но она говорит, что скоро умрет и ей хочется перед смертью узнать, каково это — иметь грудь. Говорит, что ей полезно будет иметь цель, чтобы копить деньги, потому что…
Уолтер потряс головой.
— Почему?
— Не знаю. Раньше она делала со своими деньгами нечто иное, и мне это не нравилось.
— Она болеет?
— Нет. Не физически. Под скорой смертью, думаю, она подразумевает ближайшие сорок лет. Ну, в том смысле, в каком мы все скоро умрем.
— Мне ужасно жаль, дружище. Не знал.
В черных «ливайсах» Каца к жизни пробуждался маяк, давно заснувший радиопередатчик, погребенный прогрессом. Вместо вины он чувствовал эрекцию. О проницательность
— Как Патти уживается с этой девушкой?
— Они не разговаривают, — ответил Уолтер.
— То есть не подружки.
— Да нет, они в буквальном смысле не разговаривают. Каждая знает, когда другая обычно бывает на кухне, и они стараются не пересекаться.
— И кто это начал?
— Я не хочу об этом говорить.
— Ладно.
В баре заиграла песня «Это я в тебе люблю», и она показалась Кацу идеальным саундтреком к неоновой рекламе светлого пива «Будвайзер», фальшивым хрустальным абажурам, прочной и уродливой полиуретановой мебели, несущей на себе грязь миллиона пассажиров. Он по-прежнему был застрахован от того, чтобы услышать в подобном месте собственную песню, но понимал, что это вопрос не качества, а степени его популярности.
— Патти решила, что ей не нравятся все, кто моложе тридцати, — сказал Уолтер. — Сформировала у себя предубеждение против целого поколения. Ты ее знаешь, у нее это очень забавно получается. Но все как-то вышло из-под контроля.
— А ты, кажется, нашел общий язык с этим поколением, — заметил Кац.
— Чтобы опровергнуть правило, нужно всего лишь одно исключение. А у меня есть два — Джессика и Лалита.
— Но не Джоуи, так?
— А раз есть два исключения, — продолжал Уолтер, будто бы не услышав имени своего сына, — должны быть и другие. Вот что я хочу сделать этим летом — поверить, что у молодежи есть мозги и социальное самосознание, и дать им работу.
— Мы с тобой все-таки очень разные. Я ничего не вижу, ни во что не верю, и меня раздражают дети. Ты не забыл?
— Я не забыл, что ты часто ошибался, говоря о себе. Думаю, что ты веришь в большее, чем позволяешь себе думать. Благодаря твоей цельности вокруг тебя целый культ.
— Цельность — это нейтральное качество. Гиены очень цельные. Настоящие гиены.
— Так что, мне не надо было тебе звонить? — спросил Уолтер дрожащим голосом. — Мне не хотелось тебя беспокоить, но Лалита уговорила.
— Нет, хорошо, что ты позвонил. Давно не виделись.
— Мне казалось, что ты считаешь, что перерос нас или что-то в этом роде. Я же понимаю, что я не крутой. Я решил, что ты с нами покончил.
— Прости, чувак. Был занят.
Но Уолтер расстроился почти до слез.
— Мне даже казалось, что ты меня стесняешься. Что вполне понятно, но все равно неприятно. Я думал, что мы друзья.
— Я же говорю — прости.
Каца злила и эмоциональность Уолтера, и ирония — или несправедливость, — благодаря которой ему приходилось дваждыизвиняться за попытку сделать как лучше. Как правило, он никогда не извинялся.
— Не знаю, чего я ждал, — сказал Уолтер. — Может, какого-то признания того, что мы с Патти тебе помогли. Что ты написал все эти песни в доме моей матери. Что мы самые давние твои друзья. Я не буду больше затрагивать эту тему, но мне хотелось все прояснить и сказать тебе, что я думаю, чтобы больше не думать об этом.
Гнев, кипевший у Каца в крови, вполне укладывался в предсказания его члена. Теперь я тебе другое одолжение сделаю, приятель, думал он. Мы закончим кое-что незаконченное, и вы с твоей девочкой еще поблагодарите меня.