Свод небес
Шрифт:
Концерт, проходивший под открытым небом, показался Марфе скучным. Все песни, которые исполнялись на нем, она уже слышала, а награждаемых деятелей литературной сферы она не знала. Никто из зрителей не был знаком ни Марфе, ни Зимину, поэтому они не были никем узнаны. По окончании концерта Зимин предложил Марфе заехать в ресторан, чтобы поужинать, и Марфа не стала возражать на это его предложение.
В ресторане, в который Зимин привел Марфу, несмотря на поздний вечер будничного дня, было много людей. Столики были вынесены на открытую широкую веранду, так что не чувствовалось ни духоты, ни тесноты пространства, а ощущался только тихий летний вечер, который в середине июля кончается лишь с рассветом.
– Как ты думаешь, в чем заключается главная сложность устройства человеческой жизни? – обратился к Марфе Зимин, глядя на нее своим странным проницательным взглядом. – Отчего бывает трудно принять решение, хотя при здравом рассуждении ответ кажется очевидным? Почему мы всегда пребываем в сомнении?
Марфа не выдержала долгого взгляда Зимина и опустила глаза, рассматривая узорчатую поверхность деревянного столика.
– Моя мама всегда говорила, что главная сложность в жизни заключается в желаниях, – сказала она после короткого молчания. – В желаниях, которые не могут быть однозначно оценены, а значит, не могут являться опорой человеческой жизни.
– Но ведь вся жизнь – это череда желаний, – в сомнении сузив глаза, произнес Зимин.
– Наверное, поэтому я не раз задавалась вопросом, чем же живет моя мать, если философия ее жизни сводится к отрицанию того, что единственно является признаком одухотворенности неживого существа, – грустно усмехнулась Марфа. – Хотя… – вдруг протянула она, поддавшись минуте забвения и внутреннему взору, вдруг открывшемуся в ней, – я и сама, наверное, едва жива…
– Мне ты кажешься самой живой и одухотворенной, – тихо проговорил Зимин, но Марфе показались эти его слова необычайно четкими и ясными.
– Возможно, потому, что ты сам одухотворяешь меня, – сказала Марфа.
Но, вопреки речам, исполненным доверительного откровения, Марфа не испытывала желания и потребности говорить с Зиминым о своих жизненных опорах и философиях. Ей нравилось вот так сидеть и говорить с ним, как нравится человеку все новое, неизведанное и обещающее открытие. И даже если бы Зимин молчал и вовсе не говорил с ней, ей бы все равно понравился тот вечер, со скучным концертом и ужином, который был так непохож на все ужины в ее жизни.
После ресторана Зимин довез Марфу до дома. Прощаясь с ним, Марфа не коснулась ни его руки, ни ткани его рубашки. Она попрощалась с ним так, как прощалась всегда, не выделив этого прощания из десятка других. Но все же, помимо ее воли, прощание это выделилось из общей массы других, оно получилось каким-то особенно благодарным и нежным, и Марфа, вновь испугавшись чего-то, поспешно открыла дверцу и вышла из автомобиля.
Вернувшись домой, она не включила свет. Пройдя по всем комнатам дома, Марфа раскрыла окна, впустив в дом свежий, прохладный воздух июльской ночи.
Марфа долго не могла уснуть. Не мысли мешали ей, но какое-то исступленное, жгучее, разрывающее грудь беспокойство, смятение и все тот же страх. Чего она боялась? Не было ее, этой причины, форменной, определенной, но было чувство, все то же желание, которое ее учили отрицать. Но отрицать, изжить его из себя не получалось, и Марфа испытывала что-то похожее на внутреннюю, невидимую борьбу.
Борьба эта продолжалась до самого утра. Сон так и не пришел к Марфе, и в шесть часов утра она поднялась с постели и вышла в сад.
Солнце уже позолотило верхушки молодых яблонь, слышен был звонкий щебет птиц, а небо покрывалось дымчатой пеленой отступающей ночи, что мягко скользила к самому основанию небосвода.
Свежесть раннего утра несколько освежила разгоряченное за ночь тело Марфы. Она прошла в самую гущу сада и опустилась на скамейку, с которой сквозь редкие тонкие стволы деревьев просматривалось поле, освещенное солнцем.
Марфа испытывала то расстройство своего состояния, которое она сама определяла как надлом, – что-то надломилось в ней, трещина расползалась все дальше, глубже, в груди щипало, ныло, а сердце билось в висках так, будто вот-вот должно было произойти что-то страшное, опасное и даже трагическое. Она с трудом теперь вспоминала те дни, такие, казалось бы, недавние, когда она не замечала этого надлома, все дышало ровно вокруг нее, все было правильно, хотя и пусто. А теперь это отягощающее ее сомнение… Откуда оно? Что породило его? И что в ней так ожесточенно борется?
Марфа просидела в саду до семи часов утра. Когда солнце, поднявшись выше, бликом упало на ее высокий лоб, она встала со скамейки и вернулась в дом. Поднявшись в спальню, она легла на кровать и сразу же провалилась в глубокий сон…
Казалось, все годы сошлись к одному дню и все скупые переживания заключились в одном часе, вобравшем в себя всю жизнь Марфы.
Наступил четверг. К вечеру должен был вернуться из Петербурга Филипп. Марфа чуть ли не впервые в жизни ждала возвращения мужа так сильно, как только позволяло ей это ее слабое, безвольное существо и ее ставшее уже безотчетным презрение к нему.
Но ждала она мужа не по воле тоски по нему, а по причине все тех же сомнений и страхов, которые его приезд должен был разрешить. Накануне же случилось то, что являлось совокупностью исполнения желания человеческого и стремления подавить в себе это желание.
На следующий после концерта день, после бессонной ночи и короткого сна утром, Марфа не чувствовала себя разбитой – напротив, она ощущала прилив сил и какое-то яростное, граничившее с истерикой воодушевление.
Время приближалось к восьми часам вечера, а Зимин за весь день ни разу не позвонил. Марфа думала о нем с самого утра, и когда для нее стало очевидным то, что в этот вечер он не приедет к ней, то она решила сама поехать к нему. Она испытывала потребность узнать причину тоски, охватившей ее, и, раздумывая о прошедших днях, что было несвойственно ей, она приходила к выводу о том, что причина этого ее надлома кроется в Зимине.
С самого первого дня знакомства с ним в ней зародилось это удушливое, угнетающее ее сомнение. Быть может, если разрешить его (а прямой, благосклонный, ласковый взгляд Зимина говорил ей, что это возможно), то жизнь ее снова станет такой, какой она была в первые дни замужества, – внемлющей любви и освобожденной от всяких уз предубеждений.
Марфа, быстро собравшись, спустилась вниз и, взяв из комода ключи от машины, вышла из дома и прошла к гаражу, где стоял автомобиль. Ездила она на машине редко и большей частью потому, что ездить ей было некуда. Теперь, заводя двигатель, Марфа испытала еще больший душевный подъем от того, что у нее появилась как будто важная в жизни цель и она могла свободно достигнуть ее, сама доставив себя к ней.