Свое имя
Шрифт:
Выпустив струю дыма, Алешка лихо сплюнул сквозь зубы. В это время Митя окликнул его. Алешка сделал движение, чтобы спрятать папироску, но, видимо боясь уронить достоинство перед Люсей и Серегиным, раздумал. Кивнув девушке с таким выражением — дескать, бывают в жизни неприятности, он медленно отошел от окошка. Лицо его было так перепачкано мазутом, что нельзя было заметить проступивший на щеках румянец.
— Растешь! — Митя с брезгливой усмешкой глянул на окурок, источавший одуряюще острый дым.
— Знаешь, верное средство от аппетита, —
Митя начал рассказывать, как отнесся к его плану Ковальчук, но Алешка нервно дернул плечом, прервал:
— Я думал, что-нибудь серьезное. Носишься со своей идеей, как с писаной торбой. Сдал бы ее лучше в бюро рационализации…
— Ты ведь не понял и заупрямился. Ты подумай…
— К-как же! — вдруг вскипел Алешка. — Ты придумал, преподобный твой Ковальчук одобрил, а я не понял. Где уж нам уж!
— Я хотел сказать — ты не разобрался толком и сразу отказываешься, — смягчился Митя.
— Не понял, не разобрался, не так сел, не так повернулся! Мне дома все это вот как осточертело! — Алешка провел по шее ребром ладони.
Некоторое время они стояли друг против друга и молчали. Митя боялся, что Алешка уйдет сейчас — и разговору конец.
— Ну чего ты ершишься? — тихо сказал Митя. — Подумай, если пройдем через все группы, любая работа будет нам нипочем. Дела у нас просто запоют…
— Я тебе, кажется, сказал: не интересует меня твоя академия наук.
— А что тебя интересует? — Митя едва сдержался.
— Широкая колея. Если хочешь знать, сегодня бы туда перемахнул. Это ты мечтал, рисовал себе картины, а теперь пригрелся и все забыл, всем доволен. Мечтатель!
Митя даже отступил, словно для того чтобы лучше разглядеть Алешку. Он пригрелся! Он забыл про широкую колею! Надо же быть круглым дураком, нисколько не разбираться в людях или на редкость черствым человеком, чтобы сказать такое!
— А мне пока и тут не узко, — очень внятно сказал Митя, сузив глаза. — И еще скажу тебе: многие на этой колее начинали — и ничего, вышли в большие люди.
— То-то я вижу, ты всерьез лезешь в большие.
— Очень хотел бы… А ты с места боишься сдвинуться, дружка потерять боишься, этого прыщеватого.
— Глупо. Прыщи могут и у тебя завтра вскочить. А летать с места на место не вижу смысла. У арматурщиков я хорошо прижился, меня ценят, какого дьявола, спрашивается, я попрусь куда-то?
— «Прижился… ценят»! — насмешливо повторил Митя. — А я думал, мы вместе… всюду вместе… Смотри, присохнешь около своего Серегина.
— Какой пророк нашелся! — Алешка с нагловатой усмешкой закинул голову. — Посмотрим. Может, кой-кому еще придется за нами вприпрыжку…
Остыв немного, Митя подумал, что разговаривал бестолково, неумело, — рассорился только, а чего добился? Верно говорится, что злость плохо дружит с умом. Над последними Алешкиными словами он посмеялся в душе, но через некоторое время обстоятельства заставили его вспомнить их.
Очки на носу
Когда Митя вернулся от Алешки, Ковальчук складывал в ящик инструменты, собираясь идти обедать.
— Чего смутный? — мельком взглянув на своего подручного, спросил он.
Митя рассказал о разговоре с Алешкой.
— Наплюй на него с высокой колокольни и говори с мастером за себя. Ветрогон твой товаришок, ось хто вин. — Ковальчук бросил зубило в ящик верстака и, понизив голос, добавил: — Только Сегодня до Никитина краще не пидходь.
— Это еще почему?
— А подывысь. — И Ваня кивнул через плечо.
По пролету медленно шли Горновой и Никитин. Временами они останавливались, разговаривая, и шли дальше. Увидев мастера, Митя понял, что Ковальчук предостерегал его не напрасно: очки у Степана Васильевича были на носу.
В цехе было известно: если очки у мастера на лбу — все ладно; если же он насаживает их на нос — значит, не все благополучно на подъемке.
Начальник депо и мастер остановились в двух шагах от Мити, и он невольно услышал их разговор. Сегодня утром два слесаря пришли с повестками из военкомата и, вместо того чтобы приняться за работу, отправились получать расчет. Никитин в отчаянии разводил руками.
— Разве ты не знаешь, Степан Васильич, — невесело улыбался Горновой: — беда в одиночку никогда не ходит, она всегда является с целой свитой больших и малых неприятностей.
— Мозги сохнут, Сергей Михайлыч! — жалобно отвечал Никитин, показывая на паровозы, стоящие на канавах. — Что ни машина, то самый сложный ремонт. А руки-то, руки рабочие где взять?
Митя проводил их долгим взглядом. Эх, если бы можно было подойти сейчас и сказать: «Понапрасну горюете, товарищ Горновой, и вы, товарищ Никитин! Мы с Белоноговым сработаем и за себя и за тех двоих, что ушли сегодня. Такое наше обязательство. И можете не сомневаться, сработаем на совесть!» И тогда взлетят у Горнового тяжелые брови и выпрямится Никитин, поднимет на лоб очки, и озабоченное морщинистое лицо его посветлеет…
Голос Ковальчука прервал раздумье:
— Гэй, хлопче, прикорнув, чи що? Айда в столовку.
Они уже подходили к столовой, когда Митя замедлил шаг и стиснул Ковальчуку локоть:
— Нет, я лучше к Никитину. Пообедать успею…
— Ой, боюсь, Дмитро! — нараспев проговорил Ковальчук. — Знаешь, чем драил мастер свои окуляры? Паклей. Нехай провалюсь на этом месте! Сам бачив.
Была еще одна достоверная примета душевного беспокойства Никитина: волнуясь, он то и дело протирал стекла очков специально предназначенным для этого платком. Легко представить себе, что творилось на душе у Степана Васильевича, если он протирал стекла грубой паклей…