Свои, родные, наши!
Шрифт:
– Вон! – яростно закричала Кира. – Я не шучу! Вы не имеете права, вы здесь никто!
Она кинулась к Вере, стащила ее со стула с почти безумной, невесть откуда взявшейся силой:
– Вон пошла! Вон, я сказала! Пошла вон!
– Ты чо, ты чо?.. – ошеломленно причитал Родион, однако Кира уже не обращала на него внимания. Твердо посмотрев сестре в глаза, она сказала:
– Катя, ты здесь самая трезвая. Сейчас я позвоню дедушке – и будет хуже. Веришь?
Катя испуганно зыркнула на мать.
Та насторожилась:
– Это который начальство, что ли, большое?!
Да, встреча с этим «дедушкой» оставила неизгладимый след в ее памяти, даром что случилось это больше чем пятнадцать лет назад…
В бессильной злобе Катя фыркнула и принялась выталкивать мать в прихожую, повторяя:
– Да, мам, пошли отсюда!
– Бешеная! – рявкнула Вера на прощанье, бросив на Киру полный ненависти взгляд.
Родион тяжело вздохнул, постепенно трезвея. Упал на стул, мечтая только об одном: чтобы больше никто не кричал!
Однако тихий голос дочери показался ему громче выстрела в висок:
– Тебя, папуля, это тоже касается. Слышишь?
– Слышу, – выдохнул Родион. – А чо, правильно, доченька. Мне надо тоже уйти. – Он налил еще водки, улыбнулся виновато: – На посошок… – Выпил, утерся рукой: – Да, не место мне здесь! Хотел прыгнуть выше головы, а не вышло… слаб оказался! – И заорал: – Тяп-ляп вышел корабь!
Встал, попытался обнять Киру, но она отбросила его руки.
Родион покорно кивнул:
– Правильно, доча. Живи счастливо. Эх, мороз, мороз…
И пошел в прихожую, где суетливо и испуганно одевались Вера и Катя.
Скоро за ними захлопнулась входная дверь, и Кира осталась одна.
Она поспешно заперлась, словно боялась, что компания замерзнет и вернется, потом потащила с шеи шарф – она ведь так и не разделась, оставалась в шубе, – но силы как-то вдруг оставили ее. Прислонилась к стенке и расплакалась – от страха и горя навалившегося одиночества.
Отца прогнала. Мама… Где мама?! Как ей нужна была сейчас мама!
Телефон зазвонил. Кира не собиралась подходить, но внезапно до нее дошло, что такими резкими, короткими звонками вызывает только междугородняя.
Осторожно сняла трубку:
– Алло?..
– Добрый вечер, – послышался чужой вежливый голос. – Лондон вызывает. Будете говорить?
– Да, – всхлипнула Кира, не веря своему счастью. Стоило подумать о маме – и вот она, звонит, и, конечно, сейчас скажет, что возвращается!
– Алло! – послышался мамин голос.
Кира заливалась слезами и ничего не могла сказать.
– Кто это?! Кирочка, это ты?
– Да! – прорыдала она.
– Девочка моя, ты что? Почему ты плачешь? – с тревогой спрашивала мама. – Не надо, милая! Ты знаешь, как я скучаю по тебе! Я даже передать не могу!
Кира хотела крикнуть: «Тогда возвращайся!» – вместо этого с трудом произнесла:
– Не я в этом виновата, мама.
– Не осуждай меня, пожалуйста! – взмолилась мать. – Когда полюбишь – сама поймешь. Знаешь, я тебя вызову, ты приедешь – и мы снова будем жить вместе! Слышишь?
«О чем она говорит? – с ужасом думала Кира. – О чем?! Она меня не слышит. Я ей не нужна. Я никому не нужна! А раз так…»
– Мама, – тихо сказала она, – не звони мне больше. Я тебя никогда не пойму!
– Алло, алло, Кира… – растерянно пробормотала мама, которая, видимо, решила, что ослышалась. – Алло!
Но Кира уже положила трубку.
Конечно, сейчас был не тридцать седьмой год, однако… Однако Герман Арефьев как в воду глядел: никого не расстреляли, но крови попортили и в самом деле немало. Только выписавшись из больницы через месяц после того, как потерял сознание в машине, Михаил Иванович Говоров узнал, что зять его отстранен от должности и больше не является председателем горисполкома. А его самого навестил любезный человек с барственными манерами, которыми теперь почему-то обзавелись все номенклатурные работники высшего ранга, и заявил, что он – представитель комиссии партийного контроля.
О работе в ЦК партии, куда Говорова выдвигали, ему теперь придется забыть, сообщил чиновник. Говоров ожидал, что ему будет сообщено о каком-нибудь несусветном понижении, о назначении если и не позорном, то унизительном, а то и вовсе отправке на пенсию. Внезапно вспомнилось, как Шульгин, остерегая его от возможных глупостей, на которые Говоров в свое время был готов ради Таси, стращал: «Дурак! Сломаешь всю свою жизнь! До гроба будешь парторгом в каком-нибудь совхозе сопли жевать!» Вот правда – дурак, что испугался. Вся жизнь пошла бы иначе, не разменивал бы годы на сожительство с нелюбимой Маргаритой, а Лилька, выросшая при Тасе, при родной матери, не натворила бы глупостей…
Михаил Иванович мысленно уже смирился именно с такой перспективой – до гроба парторгом в каком-нибудь совхозе сопли жевать, – однако оказалось, что за него заступился сам Брежнев, с которым Говоров некогда воевал на Малой земле, и тот не забыл однополчанина. У Михаила Ивановича был шанс даже сохранить свой пост, остаться первым секретарем обкома партии. Но для этого он должен был подписать один документ…
Чиновник протянул листок бумаги – и у Говорова помутилось в глазах, когда он прочел:
«Заявляю, что моя дочь, Камышева Лилия Михайловна, стала невозвращенкой, так как психически больна и не отдает отчета своим поступкам. Справки из психдиспансера, где она находилась на стационарном лечении в 1966 году, прилагаются. Лечащий врач подтверждает, что у дочери случались рецидивы, она зависит от сильнодействующих препаратов…»
Говоров беспомощно поднял глаза:
– Подождите… Но она уже давно ничего не принимала!
Его чиновный посетитель смотрел сочувственно:
– Она думала о себе. Подумайте и вы о себе! Подумайте, сколько хорошего вы можете сделать для народа, для страны!