Свой ключ от чужой двери
Шрифт:
– Владиславовна!
– Ариадна Владиславовна, представьте себе: шестнадцать ребятишек, младшему четыре года. Да об этом нужно звонить во все колокола! А мы повторяем: ах, жестокое время, ах, жизни цена – копейка. И забываем, что всегда есть кто-то, кому намного хуже. И помощи ждать неоткуда!
– Никогда не слышала… – пробормотала Ариадна.
– Никто не слышал! Вот и напишите о них. – Она взглянула на часы.
– Вам пора? – испугалась Ариадна.
Женщина задумчиво посмотрела на гостью.
– У меня поезд через полтора часа. А до поезда нужно успеть… Хотите мне помочь?
– Хочу! – поспешно согласилась Ариадна. – А что надо делать?
Жанна
Рассказ о незнакомой женщине, имя которой Ариадна не удосужилась спросить, давшей ей деньги для интерната «Радуга», выглядел так же неправдоподобно, как рождественская сказка о нищенке, которую позвал замуж наследный принц. Матерчатая сумка лежала на столе. Жанна Семеновна, все еще сомневаясь и смутно чуя подвох, сунула руку внутрь сумки, покопалась там и вытащила пачку долларов. Она перевела взгляд на Ариадну, та, в свою очередь, торжествующе смотрела на нее, и в глазах ее читалось: «А что я говорила! А вы не верили!»
– У меня неприятности, – вдруг неожиданно для себя самой сказала Жанна Семеновна. Пачку долларов она все еще держала в руке.
– Какие?
– Против нас возбуждено уголовное дело! Против интерната. По сути, против меня.
– В чем дело? – Ариадна сузила глаза.
– Одна фирма списала расходы за счет помощи интернату. Есть такой закон о благотворительности. Нам обещают деньги, я ставлю подпись, что они получены, а денег на самом деле нет. Будут позже. В первом квартале нового года, как правило.
– Зачем же вы ставите подпись?
– А иначе не дадут. Вот мы и закрываем глаза на нарушения. Я все время думаю, где достать деньги. Все время, даже ночью – лежу без сна и думаю. Фирмы открывают нам счета и уводят часть средств от налогообложения, а деньги мы иногда не успеваем получить, потому что они объявляют себя банкротами, а налоговая обвиняет нас в сговоре. Сейчас нас привлекают по делу торговой компании «Веста», которая была нашим спонсором. Два года назад был «Продимпортторг». Едва отбились. Я понимаю, мы виноваты. Формально. Но ведь иначе не выжить! Я же не кладу эти деньги себе в карман! Вот и эти ваши доллары… Разве я могу их взять?
«Наших бьют!» – услышала Ариадна в грустном рассказе Жанны Семеновны и встрепенулась, как старая цирковая лошадь при звуке выходного марша.
– Мы не дадим вас в обиду! – рявкнула она, шлепая рукой по столу.
Проследила взгляд Жанны Семеновны и, увидев свою не особенно чистую руку с обломанными ногтями, поспешно убрала ее со стола.
– Я сегодня же… сейчас же начну… мы поднимем на ноги общественность города… – бормотала она, лихорадочно прикидывая, с чего начать. Ей уже виделся заголовок «Спасите от спонсоров!», или «Горький вкус благотворительности», или еще как-нибудь. Давно уже она не испытывала подобного писательского зуда, предвестника удачного материала…
– Мне нужны подробности и документы, – скомандовала она. – Пригласите сюда вашего бухгалтера. На войне как на войне. Посмотрим еще, кто кого!
Глава 31
Метаморфозы-2
Вот и вся история. На допросы меня больше не таскают. Убийца моей жены, видимо, до сих пор не найден. Во всяком случае, мне ничего об этом не известно. Следствие застопорилось – превратилось в «висяк», как пишут в криминальных романах. Жизнь продолжается. Городские сплетники перекинулись на скандал в местном драматическом театре, где подрались старая и новая любовницы главрежа. От Анны ни слуху ни духу. От Ведьмы тоже. Ее визитная карточка лежит на столике в прихожей, я иногда беру ее в руки, рассматриваю номер телефона. Но не звоню и никогда не позвоню. Сейчас, по прошествии месяца, я наконец определил свое
На похоронах Сонечки Ивкиной была почти вся кафедра. Рита Марковна плакала, Инна Васильевна тоже, я даже не ожидал от нее. Эмма Христофоровна, завкафедрой, сказала речь, бессмысленную, как все ее речи, и очень длинную. Были соседи, много старух в черных платках, чьи-то дети и собаки крутились меж взрослых. Бесконечные поминки остались в моей памяти нестройным жужжанием голосов, обилием еды и питья. Хулиганистые мальчишки пинали друг друга ногами под столом. Здоровенная тетка с травленными перекисью волосами щедрой рукой раздавала подзатыльники. Бледная тонкая растерянная девочка сидела, опустив голову в тарелку. Пили самогонку. Чернобровая кареглазая молодуха, пониже и пошире первой, суетилась вокруг стола, подкладывая на тарелки блины и голубцы и подливая в рюмки из литровой прямоугольной бутылки дымящуюся сизую жидкость.
Лидия Варламовна, мама Сонечки, едва держалась на ногах. Она очень постарела, и я не был уверен, что она меня узнала. Потом крашеная увела ее, и вскоре мы стали прощаться: хотелось вернуться в город до наступления темноты.
Я наведался в институт. Меня с радостью берут обратно. Причем немедленно. Мне достанутся Сонечкины студенты. Лексикология английского на втором и третьем курсах, разговорная практика и литература на четвертом и пятом. Плюс факультатив французского для студентов кафедры физвоспитания. «Зачем им французский?» – поинтересовался я. Завкафедрой Эмма Христофоровна не затруднилась с ответом. «Ну как же, Вячеслав Михайлович, – сказала она, – общеизвестно, что понятие культуры также… э… и знание иностранных языков. И вообще, как говорится, ты столько раз человек, сколько иностранных языков… э… как выразился классик марксизма… А кроме того, иностранный язык в наше время, наряду с компьютерной грамотностью… вы, разумеется, не станете отрицать… Взгляните, Вячеслав Михайлович, сколько соотечественников работают за рубежами, так сказать, нашей родины! И спортсмены. Ergo, наш педагогический коллектив… задача… обеспечить качественными знаниями, в том числе и знанием иностранных языков… э… студентов. Понимаете?»
Я кивнул, что понял, проклиная себя за неосторожность. Эмма Христофоровна любила выступать публично, и остановить ее было невозможно, равно как и понять зачастую, о чем идет речь. Всю свою сознательную жизнь она преподавала диамат на кафедре философии. Философия, как известно, наука расплывчатая и неконктретная, что особенно чувствовалось на ее лекциях. Удивительным было то, что ее назначили заведовать кафедрой романо-германских языков. Впрочем, это переставало быть удивительным, как только вы узнавали, какой пост в городской администрации занимает ее муж. В свое время она закончила заочно отделение английского языка нашего вуза, так что была почти своей на кафедре.
Я рассчитывал отдохнуть летом и приступить к работе в сентябре. Но Эмма Христофоровна сказала: немедленно. Но, может, это и к лучшему. В тот день я послонялся по институту, взял у секретарши расписание занятий, у лаборантки – лингафонные курсы, в библиотеке – учебники и, нагруженный всем этим скарбом, отправился домой.
Дома меня ожидали. На веранде сидели две пожилые дамы. Завидев меня, одна из них поднялась навстречу. Я узнал ее, это была соседка Лидии Варламовны, мамы Сонечки, – прямая, тонкая, со сложной прической и блекло-голубыми глазами. Другая, маленькая и круглая, в немыслимой хламиде до пят, монистах и браслетах, осталась сидеть, сверля меня взглядом исподлобья. Подобный взгляд вызывает во мне немедленное желание закричать: «Да что я такого сделал?»