Свой среди волков

Эллис Шон

Мне одному пришлось отвечать за все сразу. Будь мы на воле, ухаживать за волчатами помогали бы другие члены стаи, а роль няньки заключалась бы только в воспитании и присмотре. А тут я сам должен был и согревать их, и кормить, и следить, чтоб не покалечились, и приводить на ночь спать в логово. Переложить часть обязанностей было не на кого. Я вроде как считался взрослым, но практических навыков, по сравнению с волком, мне явно недоставало. Тем не менее в целом все шло неплохо — они даже послушно уходили вместе со мной спать в нору. Но впоследствии выяснилось, что все-таки кое с чем я переборщил. Возьмем, к примеру, Тамаску: бета-самец, огромный и бесстрашный, готовый защищать стаю. Лишь одна вещь с детства повергала его в ужас — гроза. Стоило сверкнуть молнии,

как он, совсем малыш, бежал ко мне, скуля и прося защиты. (Мы тогда еще не переехали в вольер, ютились в сарае.) Его нужно было взять на руки и согреть. Я клал его на шею и носил, как шарф. Успокоившись, он рефлекторно искал что-то, хоть чуть-чуть напоминающее грудь матери, желая подкрепиться. Это всегда оказывался мой нос. Он посасывал его минут двадцать, после чего мирно засыпал, и я относил его к остальным.

Ага, когда милый пушистый трех-четырехнедельный комочек присосется к твоему носу — это приятно и ужасно трогательно. Все вокруг чуть не плакали от умиления. Одного я не учел: первый наставник — это на всю жизнь. Вот и представьте себе взрослого, огромного волка, в шестьдесят килограммов весом, который во время грозы сидит где-нибудь под деревом, взгромоздившись мне на колени, и сосет мой нос. Только теперь его пасть слишком велика, и Тамаска просто крепко зажимает кончик моего носа меж резцов. Поэтому обращаюсь к владельцам собак: будьте осторожнее! Все, чему вы учите щенков в раннем детстве, они будут помнить до конца дней.

Было еще одно упущение, в котором мне потом пришлось раскаяться. Поначалу после кормления я брал волчат в логово под землю, греться. К шести месяцам они уже достаточно выросли, чтобы большую часть времени проводить снаружи, предпочитая в плохую погоду лежать под деревьями. Только если ливень продолжался несколько дней, мы, промокнув насквозь, забирались в нору. Спальные места под землей мы четко между собой распределили: я, Мэтси и Яна залезали поглубже, свернувшись в один клубок, а Тамаска, самый крупный, лежал у входа, повернувшись к нам задом и наполовину высунувшись наружу. Все было ничего, пока он был щенком. Но когда он подрос, то стал закрывать собой весь проход и к тому же неистово пускал ветры. Наевшись сырого мяса, он проделывал это каждые четверть часа. Иногда вонь стояла такая, что он сам поворачивался, принюхивался и смотрел на нас, будто бы вопрошая: «Это кто же здесь такого натворил?» А каково было нам в дальней части норы, которая никак не проветривалась! Вот и выбирай: лезть наружу, под ливень, или сидеть в этой жуткой вонище, пока не потеряешь сознание.

Если меня заставят признаться, кто из этой троицы мне милее всех, я скажу: Тамаска. Он такой интересный. Но мы все одна семья, так что я стараюсь никого не выделять. Мне досталась странная роль. Я должен был научить каждого из них выполнять свою социальную функцию, не являясь при этом их лидером. Ниже меня был только Мэтси — пугливый, беспокойный и не очень крупный, но двух остальных следовало подготовить к высоким позициям. Я учил их исключительно своим примером, желая, чтобы будущие лидеры запомнили и усвоили: вести себя нужно спокойно и уравновешенно. Я никогда не бил их, если они делали что-то не так: провинившийся временно лишался тепла, пищи или воды, как это происходит в естественных условиях. Мне хотелось вырастить из них не полуручных, а настоящих, диких волков. Если мне требовалось продемонстрировать свое превосходство, я делал это в игровой форме. А когда им удавалось вконец разозлить меня, я просто уходил и ложился поодаль — не хотел, чтобы моя агрессия портила воспитательный процесс.

С индивидуальным меню тоже пришлось разбираться самому — учить каждого, как опознать свою часть добычи и как ее защищать. Уже к шести неделям стало ясно, у кого какой будет статус. И когда я впервые делил между ними кролика, то позаботился о том, чтобы каждый получил соответствующую долю. Мэтси, как младшему по рангу, я отдал желудок, Тамаске, с его бандитскими замашками, типичными для бета-особи, — мясо с конечностей, а Яне, которого природа, без сомнения, наделила умом, — внутренние органы.

Когда я впервые приволок в вольер тушу, то сделал все возможное, чтобы Яна проник внутрь реберного каркаса и съел сердце, печень и почки. Тамаску я всеми силами удерживал в районе крестца и шеи, но он был такой жадный, норовил сожрать все, до чего мог дотянуться, поэтому мы с ним постоянно цапались. Я пытался запугивать его, в точности подражая диким волкам: сначала скалил зубы (типа угрожал оружием) и рычал, высовывая кончик языка. Если не помогало — кусал его сбоку за морду, чтобы заставить отойти в сторону. Часто указанное мной место ему не нравилось, и тогда он предпочитал дать сдачи. У меня все лицо было в мелких шрамиках от его острых как иголки зубов, да еще он вечно каким-то образом умудрялся ободрать мне нос.

Однажды у него в пасти оказалась вся моя нижняя челюсть. Клыки больно давили на мягкое место под языком. Я же, со своей стороны, мертвой хваткой вцепился ему в загривок. Так мы и стояли, рыча и ворча друг на друга. Это была настоящая битва характеров. Если бы не его сравнительно юный возраст, он не оставил бы мне ни единого шанса, но в тот короткий период его жизни я, как нянька, был все же выше рангом, и в итоге ему пришлось уступить. Я любил шутить, мол, мы с Тамаской так часто ссоримся, что вполне можем сойти за супружескую пару.

Не менее важно было предотвратить травмы во время игр. Обладая такой мощью и темпераментом, волк должен быть крайне осторожен, чтобы ненароком не нанести противнику смертельную рану. Обычно, если один волк причиняет другому боль, то жертве стоит только взвизгнуть, как ее тут же отпустят. Я много раз убеждался в этом — ведь кожа человека куда тоньше волчьей шкуры, и мне частенько приходилось просить пощады. Долг требовал как-то научить этому моих воспитанников, однако при моих весьма ограниченных бойцовских возможностях причинить им боль было не так-то просто. Я выбрал своей мишенью уши и губы. В наших игровых баталиях я кусал волчат так, чтоб они запищали, и сразу же отпускал. Потом опрокидывал щенка на спину и стоял, по классическому волчьему обычаю, слегка сдавив зубами его горло, показывая тем самым, что мне можно доверять.

Кроме того, я прививал им самоконтроль, играя в хоту. Собаки, готовясь к прыжку, принимают позу так называемого низкого старта. У волков я бы назвал это «резким стартом»: из такого положения, присев и напружинившись, они могут совершить молниеносный скачок на два метра в любом направлении. Наши игры обычно начинались с такого «резкого старта», после чего мы носились наперегонки, толкаясь и опрокидывая друг друга. Если страсти слишком накалялись, я возвращался в исходную позицию. Погоня сразу же прекращалась, все успокаивались и приходили в себя, чтобы продолжать игру в безопасном режиме. Я встраивал в них своего рода переключатель с максимальной скорости на нулевую, который всегда удерживал бы юных волков в разумных рамках. Игры играми, но поранить нечаянно братишку — последнее дело.

В ходе наших учебных сражений я сделал одно интересное открытие. Оказывается, в процессе драки поднимается уровень адреналина и феромонов в крови — и у человека, и у волка, — что на время дает участникам схватки известное преимущество над остальными. Если я, например, не мог заставить Тамаску отойти от добычи, то устраивал небольшую потасовку с Мэтси, минут на десять. И когда я возвращался обратно, Тамаска отступал, чуя, что я разгорячен и со мною шутки плохи.

Еще один важный урок — самосохранение. Они должны были научиться распознавать сигналы — позы и звуки — и правильно на них реагировать ради собственной безопасности. Волки пользуются определенной звуковой системой. Любой высокий звук расценивается как призыв или поддержка. Если щенкам грозила опасность, я звал их, пронзительно поскуливая, и они сразу прибегали. Тогда я успокаивал их более низким, приглушенным звуком. Еще один «сигнал тревоги», наземной или воздушной, — отрывистое тявканье. Я издавал его, если над нами кружил канюк либо просто вертолет пролетал или самолет, — и щенки тотчас мчались ко мне в поисках защиты.