Своя судьба

Шагинян Мариэтта Сергеевна

— Ты понесешь это барышне Марии, да поскорее! Понимаешь?

Байдемат легонько повела плечом и скользнула по мне лукавым глазом. Свернув листок трубочкой, она сунула его в зубы, подбросила младенца повыше на затылок, уцепила его обеими руками за ноги и помчалась во весь дух. Я поспешил в другую сторону. Спускались сумерки, лязг пил становился медленней и тише; кое-кто из рабочих прекратил работу и сидел на бревне. Я поманил за собой Хансена и, когда мы дошли до желоба, остановился.

Хансен казался бледным и истощенным; от него опять пахло

острой металлической пылью. Таким он был всякий раз после целого дня работы, в сумерках. Я кратко сообщил ему обо всем.

— Вы позвали сюда Маро? Но если за мною придут из дому?

— Скорей всего не придут! Они хотят, должно быть, устроить вам сюрприз. Но, во всяком случае, мы спрячемся за озеро.

— Хорошо, — ответил Хансен.

Минут пять мы поджидали Маро, и оба молчали. Наконец наверху появилось светлое пятнышко, и Маро, в легком платьице и платке на плечах, спустилась к нам ни быстро, ни тихо, очень ровная, очень спокойная, со странным, неподвижным выражением на лице. Тогда мы втроем, как заговорщики, и все еще молча, пробрались под желобом к озеру, обошли его и спрятались в беседку барбариса, ярко-рыжую от осени. Маро плотнее закуталась в платок. Она озябла и дрожала. Я заговорил первый:

— Дело в том, Маро, что ему, на мой взгляд, следует перебраться из флигеля к вам. Тянуть это дольше невозможно. Если хотите, я беру на себя переговорить со старухой и с Гулей, и уж лучше им теперь не встречаться, вы согласны?

Маро как-то странно поглядела на меня, потом на Хансена.

— Погодите, — сказала она ровным голосом и отворотилась. Руки ее лежали на коленях, посипев от холода. Веки слегка распухли — утром она плакала. Что у нее на душе — я разобрать не мог. Наконец она снова повернула к нам спокойное лицо и произнесла:

— Мне кажется, им непременно нужно встретиться. Филипп, слышите? Пойдите сегодня к ней, и не нужно ничего пока говорить.

— Но тогда?.. Но где же ему ночевать? — довольно глупо вырвалось у меня.

Маро подняла на меня невинные глаза все с тем же странным, остановившимся взглядом.

— У них.

Хансен завозился на своем бревнышке. Он протянул руки к Маро и хотел взять ее пальцы в свои, но она судорожно их вырвала. Не ревновала ли она к Гуле? Что с ней происходит?

— Филипп, погодите немножко, не трогайте меня… Ах, погодите и подумайте. Ваша жена вернулась. Надо у нее спросить, захочет ли она вас отдать.

— Марья Карловна, у нас так не делается, и, конечно, она не захочет. Ведь я вам все говорил. Теперь вы начинаете сначала! — нетерпеливо вырвалось у Хансена. — Решать так решать. Или объявить все сразу, или…

— Или? — спросила Маро.

— Или оставить все по-прежнему.

— Тогда оставим все по-прежнему. — Она встала, повернулась и хотела идти. Я сидел, совершенно сбитый с толку.

— Маро! — воскликнул Хансен, кидаясь к ней. — Маро, вы сердиты на меня. Так нельзя ничего решать.

— Нет, я не сердита на вас.

— Ну, так дайте мне ваши руки!.. — Он протянул к ней свои.

— Нет, —

ответила она тихо. В голосе ее была странная матовость, делавшая его беззвучным. — Не трогайте меня. Сейчас это совсем не нужно. Филипп, пожалуйста, поймите меня по-настоящему. Очень важно, чтоб вы все поняли. Надо вам самому выпросить у жены согласие на развод, иначе мы не будем счастливы.

Хансен взглянул на нее, опустил руки и побледнел еще больше.

— Это значит, что нам надо попрощаться. Вы это сами знаете. Жена меня любит, насколько может любить, и по доброй воле не отпустит. Или, вы думаете, она все поймет и благословит?

— Филипп, Филипп, — шепнула Маро с болью. — Сколько раз мы говорили об этом и ссорились. Сколько раз мы оба сознавали, что надо сделать… И вот пришла минута. Неужели мы станем трусить и лицемерить?

Она подошла к бревну и села, уронив лицо в ладони.

— Вы корите меня, ну, а если бы я позвала вас сейчас к себе и решила одна, — были бы вы счастливы? Были мы счастливы эти дни? Я люблю вас больше жизни, вы знаете. Только этого, кажется, мало… Не глядите так! Вы жалеете меня, я жалею вас. Ну, — давайте перестанем жалеть, — и как тогда нужно будет решить?

Хансен опустился перед ней на колени и положил белокурую голову ей на руки. Она вздохнула тихонько и глядела на него сверху вниз:

— И этого сейчас не надо, нет. Ах, вы тогда не прогнали меня. Теперь это больнее. Ну, Филипп, посмотрите на меня. Филипп, самое дорогое, самое чудное — об одном думать одинаково. Дайте мне посмотреть на вас. Вы думаете сейчас так, как я? Да?

Он поднял голову, и они долго-долго глядели друг другу в глаза.

— Прощай, — медленно сказала Маро, нагибаясь к его губам, — прощай, прощай! — Каждое слово точно выходило из страшной глубины, но голос ее был спокоен. — Будь радостен… Только, о, Филипп… не люби ее сразу. Н-не забывай… — Голос ее дрогнул, она отвернулась, оттолкнула его рукой и пошла наверх, в темноту…

Хансен остался лежать у бревна, спрятав голову в руки.

Глава двадцать пятая

ГОРЫ В СНЕГУ

Всю ночь бушевала буря. Я глядел в темноту, прислушиваясь к ее гулу. Мне не спалось. Но к утру сквозь щели ставен легли на полу золотистые прямоугольники: это наступил солнечный день, первый ясный день за целую неделю.

И какой же это был день! Ветер прогнал туманы, очистил небо и запорошил горы снегом по пояс. В воздухе стоял колючий холод. Скамьи, крыши и бревна были усеяны мельчайшей чешуей кристалликов, едва таявших от прикосновения. Иней покрыл и листья на дорожке, хрустевшие под ногами. Я вышел, вдыхая чистый, опрозрачненный воздух. В куртке жгло меня солнце, и, сбросив ее, я почувствовал колючую свежесть утра, пьянившую и гревшую своим холодом. Глазам было резко от головокружительной четкости. Горы в белых колпаках лежали взволнованными линиями на густо-голубом фоне. А внизу, где голубел Ичхор, меня поразила новая симфония красок.