Священные камни Европы
Шрифт:
В то время он как–то обронил: «Попы все–таки лучше, чем шарлатаны вроде Калиостро или Канта и всех этих немецких фантазеров». В этой фразе звучит явно пренебрежительное отношение к священству и одновременно — вполне осознанный выбор в его пользу. Кого–то может удивить, что он поставил рядом имена мошенника Калиостро и великого философа Канта, но это отнюдь не случайный смысловой ряд, за ним стоит примерно такая концепция: бесспорно существует мир иной, некая мистическая реальность, с которой человек так или иначе вынужден иметь дело. Нас предлагают ввести в мистическую реальность жулики, вроде Калиостро — они не заслуживают ни чего, кроме презрительной усмешки. Или умники, вроде Канта, которые много мудрят, но ни чего не понимают. Попы — тоже не очень, но лучше них ни кого нет. Выбор Наполеона в пользу Церкви — это выбор человека, который ни чего не понимает в религии, но вместе с тем обладает здоровым религиозным инстинктом.
Позднее он выразил свою мысль еще более отчетливо: «Я рассматривал религию в качестве поддержки разумных принципов и нравственного поведения в теории и на практике. Кроме того, такова уж неугомонная людская натура, что душа человека требует чего–то непостижимого, что предлагает ему религия, и гораздо лучше для него найти это в религии, чем искать это у Калиостро или гадалок и шарлатанов».
А с политической точки зрения этот выбор не только не решал его проблем, но и создавал новые. Заключая союз с Церковью, Наполеон плыл против течения, ему было политически проще не делать этого.
Конкордат был торжественно обнародован 18 апреля 1802 года, в пасхальное воскресение. По этому случаю в Соборе Парижской Богоматери отслужили торжественную мессу. Присутствовали три консула республики, министры, чиновники, иностранные послы. Явка военных была обязательна, за что отвечал Бертье. В храме Бернадот мрачно молчал, Ожеро не скрывал раздражения. Не знаю еще, почему там не было Даву, который всю жизнь оставался отъявленным безбожником. Наверное, он представил справку о болезни.
Итак, заключив союз с Церковью, Бонапарт пошел против значительной части своих маршалов, что для военной диктатуры весьма небезопасно, но он на это пошел. И в целом в обществе сопротивление Конкордату было значительным: атеисты, республиканцы, часть интеллигенции выступали против. Позднее Наполеон вспоминал: «Я взвесил всю важность религии, я был убежден в необходимости восстановить ее и твердо решил сделать это. Вряд ли стоит недооценивать сопротивление, которое я должен был преодолеть, восстанавливая католицизм. За мной более охотно последовали бы в том случае, если бы я поднял флаг протестантизма. Сопротивление заходило настолько далеко, что в Государственном Совете, в котором мне стоило больших трудов добиться принятия Конкордата, несколько членов Совета уступили только потому, что были намерены устраниться. «Пусть! — говорили они друг другу — мы станем протестантами, и это будет нас мало трогать». Общее положение в тот момент было явно в пользу протестантизма. Но помимо моей истинной приверженности к той религии, в которой я был рожден, у меня были весьма важные мотивы, оказавшие решающее влияние на мое решение… С помощью католицизма, я более эффективно добивался своих целей…»
Итак, у Наполеона был еще один выбор — в пользу протестантов, старых добрых гугенотов, которые к тому же в чем–то были близки Наполеону. Стендаль писал: «Наполеон всегда придерживался широчайшей терпимости по отношению к французским протестантам… Безошибочно определив, в чем зло, препятствующее очищению католицизма, он просил папу отменить безбрачие священников, но не встретил сочувствия в римской курии. Как–то он сказал Фоксу: вздумай он настаивать на своем предложении, все с негодованием сочли бы это протестантизмом чистейшей воды».
Итак, он вполне осознанно опасался подозрений в протестантизме, хотя союз с протестантами прошел бы легче и принес бы ему существенные политические дивиденты. Пример Генриха VIII был очень заразителен. И Наполеон, привыкший повелевать, а не договариваться, очевидно, испытывал сильнейший соблазн разом покончить с влиянием Рима. Он преодолел этот соблазн. И не только потому, что Рим отныне помогал ему «добиваться своих целей», но и по причине искренней приверженности к той религии, в которой он был рожден. Похоже, он интуитивно чувствовал, что католицизм ближе к истине, чем протестантизм. Он испытывал к католицизму большую симпатию, и эта симпатия играла порой не меньшую роль, чем соображения политической выгоды.
На Святой Елене он говорил: «В хорошо управляемой стране нужна главенствующая религия и зависимые от государства священники. Церковь должна быть подчинена государству, а не государство Церкви». Это очень далеко от православных представлений о правильных отношениях государства и Церкви. (Впрочем, и православные государи, начиная с Петра I, на практике следовали именно этому наполеоновскому принципу). Но следует ли отсюда, что Церковь была для него лишь инструментом государственной политики и не более того? Нет, не следует.
Он говорил: «Если бы христианская религия могла заменить людям все, как того добиваются ее горячие приверженцы, это явилось бы для них наилучшим подарком Небес». Сколько в этих словах глубочайшего осознания того, что только христианство может сделать человека счастливым. И осознание собственного бессилия дать людям то, что может дать им только христианство. Такие мысли тоже руководили его действиями.
А с Римом его отношения складывались очень не просто. Взять хотя бы тот скандальный факт, когда во время коронации Наполеон вырвал корону из рук папы и сам возложил ее себе на голову. Раньше я понимал это как проявление безумной наполеоновской гордыни: дескать, не Бог дарует мне корону, я сам ее себе дарую. Потом понял, что это всего лишь проявление длящейся еще со средних веков распри между императорами и римскими понтификами. Папы претендовали на роль «создателей императоров», императоры брыкались. Если бы папа возложил корону на голову Наполеона, он мог бы потом сказать императору французов: «Не забывай, от кого ты получил корону». Наполеон своим жестом лишь хотел сказать папе: «Не ты дал мне корону. У тебя нет надо мной власти». То есть, это был жест отнюдь не антихристианский, а антипапский, ежели угодно — антикатолический.
17 мая 1809 года император издал декрет о том, что город Рим и все владения папы отныне присоединятся к французской империи. Папство лишилось всего, чем владело около полутора тысяч лет. Папа был взят под стражу и увезен на юг Франции.
Когда мы говорим об отношениях Наполеона с Церковью, мы, конечно, не забываем о том, что это была Католическая Церковь. То есть, с одной стороны, это была хранительница христианства, лучше которой на Западе уже не было, а с другой стороны — вместилище ересей, одной из которых было как раз преувеличенное представление о значении в Церкви римского понтифика. И когда Наполеон лишил папу его светских владений, это был не антихристианский, а антикатолический жест. Император не смог бы богословски обосновать несостоятельность властных амбиций римских пап, но он интуитивно чувствовал, что тут что–то не так. Проще говоря, ему было противно.
Позднее он вспоминал: «Чего только не предлагал нынешний верховный понтифик, чтобы ему разрешили вернуться в Рим! Отказ от… института епископов не был для него слишком высокой ценой за то, чтобы стать владетельным принцем. Даже сейчас он является другом всех протестантов… Он является врагом только католической Австрии, поскольку ее территория окружает его собственную».
Императора искренне возмущало, до какой степени самому «обер–католику» было наплевать на религию и насколько предпочтительнее была для него чисто земная власть. А сколько таких священников его окружало? Он вспоминал: «Могут ли наши сердца наполниться верой, когда мы слушаем абсурдную речь и видим неправедные поступки тех, кто читает нам проповеди? Я окружен священниками, которые непрестанно повторяют, что их власть находится вне пределов этого мира, и тем не менее они прибирают к своим рукам все, к чему не прикоснутся».
После этого обращенные к нему слова духовенства о том, что он слишком много думает о земном владычестве, звучали для него, мягко говоря, неубедительно.
Император очень не любил любую фальшь. Он вспоминает: «Когда я стал императором… прилагались немалые усилия, чтобы я торжественно отправился по примеру королей Франции в собор Парижской Богоматери для причастия, но я решительно отказался делать это. Я не верил этому обряду в достаточной мере, чтобы извлечь какую–то пользу из него, и тем не менее я слишком уважал его, чтобы пойти на риск и совершить акт профанации».