Святая Русь (Книга 3, часть 7)
Шрифт:
Рязанский боярин Станислав на легконогом, с плывущею поступью коне подъехал обочь.
– Часом, не был на Куликовом поле?
– вопросил.
Иван отмолвил сдержанно, как и полагалось старшему воину, побывавшему в славном сражении:
– Стоял! В полку левой руки!
– Далее само выговорилось: - Ратных своих растерял, чаяли, конец уж нам, подо мною и коня убило... (Пущай знает, что нелегка была великая битва!)
Но рязанец отмолвил с легкой необидной усмешкой:
– Ну вот, вишь, мы, выходит, тебя и спасли! Я-то с Боброком стоял в едином полку!
– И начавшему брусвянеть Ивану домолвил: - Пришли на рать без князева слова! Наших много тут билось, почитай, целый полк!
И замолк, и проехал, ускользающим движением торнув дивного своего коня. И уже вполоборота, отъезжая, прокричал:
– Радоница седни! Поминать
Радоница! Как он-то смог позабыть, что в этот день ему надобно было бы не ехать тут, радуясь солнцу и весне, а сидеть там, на могиле Машиной, среди толпы поминальщиков, лупить вареные яйца, запивать пивом ржаной хлеб, роняя несколько капель на могилу... Будут встречи живых, слезы, возлияния. А вечером все буевище украсят зажженные на могилах свечи, и пусть те, что в земле, порадуют родичам своим, пришедшим их навестить! И счастье тому, кто погиб не в путях, не в походах, не зарыт где-то там, в чужой и далекой земле, куда не дойдут родимые стопы, чтобы почтить прах и разделить трапезу с дорогими мертвецами! Монголы увозят трупы своих далеко в степь и оставляют там, только ханов хоронят в курганах. А ясы дак даже у врага выкупают своих мертвецов: вера им непременно привезти домой покойника, похоронить у себя, поставив стоймя, торчком узкий поминальный камень. Прадеды русичей, бают, своих покойников сожигали, опосле насыпали курган. Мудрено понять: сожигали, а домовины-то как же? Домовину ить вырубали из целого ствола - и в огонь? Али уж после стали вырубать колоду, как бросили сожигать? Всего этого Иван не знал, да и не много думал о том, разве в такие вот, как это, мгновения. Ему еще было далеко до смерти - или казалось, что далеко? Сколькие уже ушли на его глазах за тот роковой порог и из простой, и из нарочитой чади! Уйдет и он в свой черед, как отец, как дед, как прадед Федор, которого когда-то любила тверская княжна, памятью чего остались старинные золотые сережки - два солнца с капельками небесной бирюзы... И для чего это все? И он сам, и жизнь, и вообще всякое бытие, что вечно умирает и никогда не кончается, нарождаясь и нарождаясь вновь...
"Тьфу!" - Он отогнал раннюю пчелу, настырно лезущую к нему прямо в лицо, помахал в воздухе плетью, горяча коня. Подъехал к невеликой своей дружине:
– Раззявы! Для вас же струги везут! Подмогните-ка рязанам, ну!
Сам спешился, тоже уперся плечом, вытаскивая из грязи грузный насад. Вечером коли пить вместях, дак днем надобно и работать вместе!
Вечером у костра пили, пели, сказывали бывальщины. Весенняя ночь, знобкая и прозрачная, струилась над ними, ведя неслышные хороводы звезд, и было хорошо. И даже стало жалко расставаться, ибо рязане провожали караван только до Дона.
В четверток Фоминой недели уже спускали на воду, заново просмолив, насад и струги, дав вздохнуть наконец замученным, встрепанным лошадям, что, освобожденные от упряжи, поводя боками, пили воду.
Дон тут был еще узкою невзрачною речкой, и еще не видна была, еще не угадывалась его грядущая полноводно-стремительная глубина.
Наладили сходни, заводили коней, которых брали с собою. Большую часть возов и упряжек отсюда отправляли назад. Духовные, поварчивая, разместились кто в дощатых беседках, кто прямо под натянутой шатром рядниною. От воды тянуло свежестью и холодом. Берег, кажись, рукой протянуть, а там жарко, здесь же знобит, засовывай руки в рукава! Пимена вели по шатким мосткам под руки - и сразу в чрево большого насада.
Иван краем уха слышал, что вроде не совсем и своею волею едет владыка в Царьград, и, встречая вот так, изредка, главу посольства, всматривался в его набрякшее, стиснутое лицо, ища на нем следы растерянности и страха. Да, впрочем, Пимена никто не любил даже и тут! В угодничестве духовных и то сквозило порою скрытое пренебрежение к своему пастырю, а уж к холуям, окружавшим Пимена, и вовсе относились с откровенным презрением.
На другой день, попихавшись шестами, разобрав завал из вывороченных с корнем дерев, приставали у Кор-Михайловых, старого городища, запустевшего, как сказывали рязане, провожавшие суда на низ, еще во времена великого мора, при Симеоне Гордом.
Здесь окончательно распростились с московским посольством провожавшие его духовные. Для них вывели из стругов последних коней. Прощай, Рязань! Прощайте и вы, рязане, с которыми за неполную неделю пути московляне, почитай, и сроднились уже. Здесь, на окраине враждебной степи, острей и четче выразилось, что все они православные и все русичи и что ихние раздоры и свары не идут ни в какое сравнение со спорами с врагами Русской земли.
Река стремит свои воды, с каждою притокой делаясь все полноводнее. Подмытые весеннею водою дерева клонятся долу, купают в воде одетые сквозистою зеленью ветви. Раз прямо на глазах старая ракита, тяжело накренясь, опрокинулась в воду, плюхнулась и поплыла, поворачиваясь, грозя задеть рогатыми сучьями плывущие по течению струги. В неделю Жен Мироносиц минули Мечу и Сосну, Острую Луку, Кривой Бор и устье Воронежа. Все было тихо, река, облитая солнцем, плавно изгибалась, неся полные воды свои. Медведи и лоси открыто подходили к воде, следя любопытными глазами речной караван. Встречались стада диких коз, лисицы, волки, выдры, что переплывали реку под самыми носами судов. Гуси и лебеди расплывались по сторонам, вытягивая шеи, хлопали крыльями, почти не подымаясь с воды. Даже сторожкие журавли в здешних местах не боялись человека. Над птичьим многолюдьем, над стадами непуганой дичи в голубой вышине парили, высматривая добычу, степные орлы.
На берегах кое-где возникали прогалы, уже объятые чертополохом и тальником. Там и тут мелькала то насыпь, то полусгнившее, косо торчащее из земли бревно. Рязане-провожатые, что сторожко вели корабли, обходя перекаты и мели, кивали тогда лохматыми головами, называли по именам исчезнувшие веси и города. Все было безлюдно и тихо, как в заговоренном царстве, нигде ни души живой, ни русина, ни татарина. Пустыня! Слово, применяемое русичами именно к такому вот чернолесью, к боровой глухомани, лишенной человеческого житья, а совсем не к песчаной и каменистой пустоте открытых взору пространств... И монахи примолкли, сидели, грея руки в рукавах своих просторных вотолов, завороженно глядя на стремительно обтекающую смоленые борта воду. Им, привыкшим к церковному многолюдью процессий и торжественных служб, было особенно тоскливо в этой звенящей, полной непуганого зверья пустыне.
– Наш князь здеся лебедей бьет!
– с некоторой гордостью в голосе сказывали рязане-кормщики, поворачивая тяжелые рулевые весла. А Иван сидел, опершись о набой, глядел, молчал и думал. Нет, не думал даже, а с грустью, той нежданной грустью, что рождается в нас ранней весной, глядел на ежегодно обновляемый мир, впервые, быть может, почуяв, что его самого минует это ежегодное обновление безмысленного бытия, что его крест и судьба - тянуть за собою вереницу прожитых лет, неприметно меняясь и хладея, пока и ему не придет черед лечь в землю отцов и прадедов и стать вновь прахом, из коего была некогда слеплена бренная человеческая плоть. И грусть является в нас при виде нового процветания земли и природы именно потому, что нам это чудо ежегодного обновления не дано и только блазнит обманными приливами желаний и сил, весеннею тягою в дальние дали, в земли неведомые... И не потому ли так готовно он ныне устремил в далекий поход с нелюбимым митрополитом в неведомую для него греческую землю!
Тишина. Звенят над затонами стрекозы. Московляне плывут навстречу теплу, и лето стремительно приближается к ним.
В воскресенье, как раз в праздник Николы из Мир Ликийских, с переднего струга раздались радостные клики. Над берегом, приглядевшись, завиделось мельтешение людей и коней. Духовные вставали с мест, сложив руку лодочкой, загораживаясь от солнца, глядели вдаль, туда, где, по кликам, табунились свои, русичи.
Скоро струги заприставали к берегу, а вооруженные ратники елецкого князя, предупрежденного грамотою Олега, начали чалить суда и выводить на берег духовных к раскинутым шатрам и благоуханию булькающего на кострах варева. Это была последняя встреча, последние поминки в Русской земле. Дальше начиналась Орда.
Елецкие ратники с шутками-прибаутками катали на струги бочонки с пивом и медом, сносили кули со снедью и битую дичь. Разминая члены, попы и чернецы рассаживались по чину у костров, благословясь и прочтя молитву, принимались за трапезу. Иван усадил своих четверых ратных вокруг обширной мисы с мясным хлебовом, тут же подумав, что с такою ратью о какой бы то ни было обороне от серьезного ворога говорить не приходит совсем, разве ежели нагрянет десяток али хошь дюжина драных татей с ослопами вместо сабель, ну, тогда... Как-то станет там, впереди, в степи? Об этом думалось, впрочем, обрывками. Горячая вкусная еда, доброе княжеское пиво вызывали к елецкому князю и к великому князю Олегу, пославшему сюда ельчан, теплое чувство, почти до слез.