Святая Русь (Книга 3, часть 7)
Шрифт:
Все родное, домашнее было ему теперь как-то внове. С гульбища теремов глядючи на раскинувшийся у ног Кремник, тотчас вспоминал он игольчатые готические соборы Кракова, крепостные белокаменные башни и стены ревниво сравнивались с каменными замками и стенами польских городов, и порою свое казалось и проще, и хуже, а порою - узорнее и милей. Он даже от великой трудноты душевной обратился к Даниле Феофанычу, и старый спутник княжой подумал, помедлил, ухватив себя за бороду, и ответил наконец так:
– Свое! Вона, татары в шатрах, в юртах ентих весь век живут, и не забедно им! Свое завсегда милей, да и привычнее. У нас ить дожди, сырь! Выстрой себе из камяни замок-от, дак простудной хвори не оберешься! Русскому человеку без бревенчатой сосновой хоромины, без русской печи с лежанкой да без бани - не жисть!
Объяснил, а не успокоил. Только месяцы спустя, когда поблекли воспоминания о пышных краковских празднествах, начал Василий понемногу чуять свое, родное по-должному - как неотторжимо свое до и помимо сравнений, хоть с восточною, хоть с западною украсою...
Отец позвал его на говорю неделю спустя. До того, понял Василий, присматривался к сыну, и не просто так, а для чего-то крайне надобного родителю. И первый вопрос, когда остались наконец вдвоем в горнице верхних теремов, в тесной, жарко натопленной, застланной не ковром, а косматой медвединой, загроможденной огромным расписным сундуком и обширной постелью с пологом, увешанной по стенам иконами и оружием (дареным, ордынским), первый вопрос был у отца к сыну:
– Не обесерменился тамо, в ляхах? ("Обесермениться" в Польше было не можно, но Василий смолчал, дабы не прекословить отцу.) В латынскую ересь не впал?
– уточнил Дмитрий, подозрительно глянув на сына.
– Как Киприан твой...
О Киприановом "латынстве" Василий тоже не стал спорить. Ни к чему было! Отец все одно не хочет и не захочет, пока жив, видеть возле себя болгарина.
– Киприана твоего видеть не хочу. Трус!
– с нажимом продолжил отец. Умру - тогда поступайте как знаете! Москвы сожженной простить ему не могу. Батько Олексей разве ушел бы? Да ни в жисть! И бояр бы взострил, и народ послал на стены! Ты баешь, книжен он и все такое прочее... А ведаешь, сколь тех книг погибло, дымом изошло, кои батько Олексей всю жисть собирал! Тамо такие были... что мне и не выговорить! Грецки, сорочински, халдейски, всяки там... коих и твой Киприан не читал! Сочти и помысли: сколь могло на тех книгах вырасти ученого народу!
– Митяй...
– начал было Василий.
– А што Митяй!
– оборвал отец.
– И книжен был, и разумен!
– А галицки епархии... Кабы не Киприан...
Но отец и тут не дал ему говорить:
– Не верю! Я вон мыслил Соню за Ягайлу отдать, а ни лысого беса не вышло бы все одно! Прелаты латынски не позволили бы, передолили! Ульяна вон и та не сумела Ольгерда на православие уговорить, обадить... Так и помер! Кто бает - язычником, кто бает - христианином, а Литву все одно католикам отдали! И Витовтовой дочери, сын, боюсь!
Дмитрий сидел большой, тяжелый, оплывший, с нездоровыми мешками в подглазьях, и Василию вдруг горячо, по-детски стало жаль родителя. Захотелось обнять его, прижаться, как когда-то в детстве, расцеловать, утешить. Видимо, и Дмитрий что-то понял, скоса глянув на сына, утупил очи, вздохнувши во всю жирную грудь, произнес тихо:
– Овогды не чаял, дождусь ли... Тута колгота в боярах, Юрко прочили в место твое. Не подеритесь, сыны, на могиле моей, не шевельните костью родительской!
("Не кто иной, как Федька Свибл!
– с тайной злостью на отцова возлюбленника подумал Василий.
– То-то Юрко зверем на меня глядит!")
Дмитрий помолчал, вновь поднял на сына глаза, требовательные, взыскующие:
– Доносят, с дочерью Витовтовой слюбились тамо? Я ить прочил Софьюшку за князя Ягайлу отдать, дабы и Литву...
– Он не договорил, задумался. Вопросил вдруг тревожно: - Не съест тебя Витовт твой?
– Не съест! Литовски жены, почитай, никого еще не съели! Ни Семена Гордого, ни нашего Владимира Андреича, ни Бориса Кстиныча, ни Ивана Михалыча Тверского, ни Ваню Новосильцева, - отмолвил Василий, прикровенно улыбнувшись. Не над отцом. Вспомнилась Соня, и словно теплом овеяло.
Дмитрий помолчал, понял. Опять свесил голову.
– Ну, тогда... А все одно, пожди! Как тамо и што. Ноне не вдаст ю замуж, Ягайло воспретит, круль дан!
– Отец отмахнул головой, отвердел ликом: - Хочу, сын, великое княжение тебе оставить в вотчину, по заповеди Олексиевой. Пора! Не все нам ордынски наказы слушать! Кошка доносит, царю нонь не до нас, уступит... Ну, и я... Батько Олексей, покойник, того и хотел! К тому половину моих московских жеребьев тебе одному отдаю, на старейший путь. Да Коломну, да волости, да прикупы... В грамоте все писано! Братья не обездолены тоже... Ну и - велю мелким князьям на Москве жить! За доглядом твоим штоб и под рукою всегда. Без того - двору умаление. У царя ордынского вон подручные царевичи тоже под рукою живут, не грех перенять!.. Владимир Андреич будет тебе, как и мне, младшим братом. Началуй! Великую власть тебе вручаю, не урони! А уж коли Господь отымет... Али деток не станет у тя, тогда Юрко... А до того ты ему в отца место. Помни! Не задеритесь, сыны!
– вновь требовательно повторил он и замолк, свесил голову. Видимо, затем только и звал: повестить о завещании.
Василий лишь потом понял, постиг всю глубину отцова замысла и размер ноши, свалившейся ему на плечи с этим решением родительским. Всю Русь эко! Великое княжение, за которое столетьями дрались князья Киевской, потом Владимирской Руси - в вотчину и род! Ему одному, старшему! И такожде наперед - вся власть старшему сыну! Не было того ни в Литве, ни в Орде. Не было и в Византии самой! Пока же просто выслушал, склонивши чело, принял почти как должное. Досыти и прежде того было с отцом о вышней власти.
– Нижний надобно не упустить. Семена с Кирдяпой смирить - тебе поручаю. Я уже не успею того. С Рязанью ноне мир, чаю, и тверской князь не станет никоторой пакости творить. А Нижний - надобен!
– Москву из-за Кирдяпы сдали?
– решился подать голос Василий.
– Бают, роту давал один Семен, он и в особой чести у хана. Василий, слышь, токо рядом стоял.
– Словом, не воровал, а за чужой клетью хозяина сторожил, пока дружки добро тянут!
– недобро уточнил Василий.
Дмитрий воздохнул: