Святая Русь. Книга 2

Балашов Дмитрий Михайлович

А и переже того! Кажен год, чуть татары нахлынут — московский князь на Оке стоит! Себя бережет, гад поганый! Коломну сторожит, не украли чтоб… Воровано дак! Тохтамыша проглядели — снова я виноват? Броды ему, вишь, на Оке указал! Без того бы потопли! Волгу, вишь, перешли, а на Оке без подсказа угрязли бы! И не стыд баять такое!.. Пуще татар ничтожили мою Рязань!

Дак вот ему! Рати побиты, сын в Орде полонен, Новгород, поди, даней не дает, Кирдяпа у хана под него копает… Алексия схоронил, Киприана выгнал, на митрополии черт те кто у него, бояре передрались… И теперь вдруг занадобился ему мир! Дак вот, не будет мира! Хлебов ему не позволю убрать! Татар наведу! Литва будет у него стоять на Волоке, Михайло под Дмитровом, суздальцы засядут Владимир, ордынцы — Переяславль, и кончится Москва! Досыти московиты Рязанью расплачивались за все свои шкоды и пакости! Досыти зорили меня, пусть теперь испытают сами!

Ты не зрел, монах, разоренных родимых хором, скотинные трупы по дорогам, понасиленных женок, сожженные скирды хлебов, разволоченного обилия! Не зрел своего дома, испакощенного московитом!

— Зрел! — спокойно, чуть пошевелясь, отвечает Сергий.

Олег с разбегу, как в огорожу дышлом, остановил бег, вперяясь обостренным взором в сухой и строгий лик радонежского игумена, вслушиваясь в его тихую, подобную шелесту речь:

— Отроком был я малым, и еще по велению Ивана Данилыча Калиты, когда Кочева с Миною зорили Ростов, не обошли и наш двор боярский! Окроме ордынского серебра, даром, почитай, забрали, изволочили с ругательством велиим оружие, порты, узорочье… драгоценную бронь отцову, которой и цены не было, за так взял боярин московский Мина! С того мы, утерявши имение свое, и в Радонеж перебрались. Всю мужицкую работу попервости сами творили… Рубить хоромы, лес возить, косить, пахать, сеять, чеботарить — все приходило деяти! И ныне я, княже, благодарен научению тому! Ведаю, почем смердам достается хлеб, и умею его беречь!

— Смирил себя! Что ж! По Христовой заповеди подставил иную щеку для заушения… Но у нас с Дмитрием был договор по любви! Я поверил ему как брату! Принимал ли ты, инок, заушения от ближних твоих?!

— Принимал! — все так же глухо, почти беззвучно, отвечает Сергий, — от родного брата своего, его же чтил яко учителя себе и старейшего, в отца место!

— И где ж он теперь?! — почти выкрикивает Олег.

— Живет со мною в монастыре.

— А в пору ту?..

— В пору ту, княже, я, услышав хулы поносные, исшел вон из обители, не сказавши ни слова. И основал другую. И жил там, дондеже паки созвали меня соборно назад, в обитель на Маковце, о чем просил меня такожде и владыка Алексий… И брата своего, что мыслил было уйти вон, я сам умолил остатися в обители, дабы владыка зла не поимел радости в братней остуде!

Олег дернулся было высказать нечто, быть может, иную хулу… Смолчал, пронзительно глядя на необычайного старца, который говорил все так же негромко и твердо, глядя не на князя, а куда-то в ничто, в даль времени.

— И не корысти ради, и не труса ради, не по слабости сил человеческих стал я служить великому князю московскому!

— Почто ж?!

— Родины ради. Ради языка русского. «Аще царство на ся разделится — не устоит».

Это там, у католиков, в латинах, возможно кажному сидеть у себя в каменной крепости и спорить то с цесарем, то с папою. У нас — нет! В бескрайностях наших, пред лицом тьмы тем языков и племен, в стужах лютой зимы, у края степей — надобна нам единая власть, единое соборное согласие, не то изгибнем! И жребий наш тяжелее иных жребьев, ибо на нас, на нашу землю и язык русский, возложил Господь самую великую ношу учения своего: примирять ближних, сводить в любовь которующих, быть хранительницею судеб народов, окрест сущих! Вот наш долг и наш крест, возложенный на рамена наши. И сего подвига, княже, нам не избежать, не отвести от себя… Поздно! Величие пастырской славы или небытие, третьего не дано русичам! Ибо Господень дар хоть и тяжек, но неотменим! И не будет Руси, ежели сего не поймем! И земля до останка изгибнет в которах княжьих!

Старец замолк. Олег горячечно смял, откинул концы шитого шелками пояса, точно рваные обрывки обид и не высказанных еще укоризн. Он был невысок, легче, стройнее, стремительнее Дмитрия, тем паче нынешнего Дмитрия, и мысли его неслись столь же стремительно легко, обгоняя друг друга.

— Значит, так: грабежом Ростова, униженьем Твери, новогородским серебром, рязанскою кровью… А что же сама Москва? Иль, мыслишь ты, всякое зло искуплено будет объединением языка русского? Грядущим, быть может, величьем державы? Но не велика ли плата, ежели, тем паче, все неправедно нажитое добро, и сила ратная, и земское устроение, и даже церковь попадает в руки таких, как Федор Свибл или этот твой Мина? А ежели раскрадут страну и затем побегут на ратях, отдавши землю отцов во снедь иноверным? Уже и ныне Дмитрий кого только к себе не назвал! И литву, и смолян — не ошибся бы только! Всю жизнь я дерусь с Литвой и вижу, как неуклонно налезает она на земли Северских княжеств, мысля охапить все, и Рязань, и Москву! Скажешь, смоляне — те же русичи, скажешь, что в Великом Литовском княжестве русичей раз в десять поболе, чем литвинов… Все так! Но почто тогда русичи эти дали себя подчинить литовским князьям? Ни Полоцк, ни Киев, ни Волынь, ни Галич не спорили с Литвой! Отдались без бою и без ропота, почитай, сами согласили идти под литовскую руку! Чаяли, Ольгерд их от татар защитит? А теперь ежели в Вильне одолеют католики, что тогда? Веру менять? Язык отцов и навычаи предков? И не станет так, что твой московский князь — или хошь сын ли, внук, правнук, все едино! — забрав власть вышнюю в русской земле, назовет иноземцев, а там посягнет и на церковь святую, и на обычаи пращуров… И что тогда? Тогда, спрашиваю я, что?! Что молчишь, монах?! Или, мыслишь, не будет того, явятся бояре честные, ратующие за землю свою, станет церковь поперек хотений игемоновых, и вновь устоит земля? Не молчи, скажи, так ли надобно, так ли необходимо объединять всю русскую землю под единою властью? Власть жестока! И не ошибаешься ли ты, монах, и не ошибся ли твой наставник, владыка Алексий, приявший ради того непростимый грех на душу свою, егда имал князя Михайлу чрез крестное целование? Или, мыслишь, великая судьба надлежит нашей земле, и ради нее, ради грядущего величия, мы все, нынешние, обязаны жертвовать собой? Не молчи, монах! Я сейчас обнажаю душу свою пред тобою! Скажешь, что жертвовать собою пред Господом заповедано нам словами горняго учителя, иже воплотился, дабы спасти этот мир добровольною жертвою своей?! Возлюбить Господа своего паче самого себя? И ты, монах, всю жизнь жил токмо по заповедям Христа, ни в мале не уклоняясь и не смущаясь прелестью мирскою?

— Да! — тихо ответил Сергий.

— Но ты служишь Господу, я же являю собою земную власть! Достоит ли князю то же, что иноку? Ты скажешь — «да», ведаю, что теперь скажешь ты! Напомнишь мне «Поучение» Владимира Мономаха… Не подсказывай мне! Помню, монах, не мни, что мало смыслен и некнижен есмь, чел я и послание Мономаха Олегу Святославичу!

Отойдя к окну, не оборачиваясь, Олег произнес наизусть древние пронзительные слова: «Убиша дитя мое, но не будеви местника меж нами, но возложивше на Бога! А русской земли не погубим с тобою! А сноху мою пошли ко мне, да бых оплакал мужа ея, да с нею же кончав слезы, посажу на месте, и сядет, аки горлица на сусе древе, жалеючи, и яз утешуся!»

— Угадал я, монах? — вопросил Олег, вновь и резко оборачиваясь к Сергию. — И ты нудишь меня паки простить Дмитрия? Но ежели я не таков, как твой Мономах? Ежели я не прощаю обид, ежели я лишен христианского смирения? Ежели я изгой правой веры Христовой?

— Каждый русич — уже православный! — отверг Сергий новую вспышку Олеговой ярости.

— Каждый?

— Да! Принявший крещение принял в себя и все заветы Христовы. Токмо не каждый понимает это, и потому многие грешат, но грешат по неведению, не зная своих же душевных сокровищ, не видя очами земными сокровенного света своего!

— А ты зришь сей свет и во мне, инок?

— Зрю, княже! Ты сам ведаешь и сам речешь истину, я же токмо внимаю тебе! Недостойного князя может поддержать и наставить, достойный пастырь,

— продолжил Сергий, — даже недостойного пастыря можно пережить, дождав другого, достойного! Я боюсь иного! Чтобы весь народ не возжаждал телесных услад и обогащения, не позабыл о соборном деянии, как то створилось в Византии. Вот тогда нашу землю будет уже не спасти! Мы живы дотоле, доколе христиане есмы, и потому подвиг иноческий достоит каждому из нас и возможен, исполним для каждого!

Князь Олег задумчиво и строго поглядел в очи сурового старца и первым опустил глаза.

— Значит, можно? — вопросил он.

— Да! — снова ответил Сергий.

— Но почему Москва! — паки взорвался Олег. — Почему не Тверь, не Нижний, не Рязань, наконец! Ну да, нам, рязанам, никогда не принадлежало великое княжение Владимирское… Погоди, постой! И книжному научению мало обучены рязане, суровые воины, «удальцы и резвецы, узорочье и воспитание рязанское», но несмысленные мужи, но не исхитрены в делах правления и в мудрости книжной — все так! И, значит, Рязани не возглавить собор русичей! Но Нижний? Будь на месте Кирдяпы с Семеном… Да, ты прав, молчаливый монах! Одна Тверь, ежели бы уцелел и сохранял престол Михайло Ярославич… Вот был князь! Не бысть упрека в нем! И скажешь, монах, что тогда бы воздвиглась брань с Ордою и Рязани стало бы вовсе не уцелеть в той гибельной пре? И, значит, все усилия наши, и спор с Литвою, и одоления на татар впусте и послужат токмо вящему возвышению Москвы?! И людины, весь язык, захотят сего? Или, мнишь, ежели и не захотят, то именно стерпят, зане христиане суть и небесным учителем приучены к терпению, без которого не устраивается никакая власть? И будут жертвовать, и будут класть головы во бранях, лишь бы стояла великая власть в русской земле? Но Литва?!

— Зрел я в одном из молитвенных видений своих, — медленно выговорил Сергий, — как, проломив стену церковную, ломились ко мне неции в шапках литовских. Мыслю, долог еще, долог и кровав будет спор Руси с Литвой!

— И в церкву вошли?

— Нет. Церковь обители нашей молитвою Господа устояла!

Олег свесил голову, замолк. Долго молчал.

— Ты зришь грядущее, инок! — возразил Сергию наконец. — Поверю тебе: Литву отбросят русские рати! Но Орда? Мыслишь ли ты, что и безмерные просторы степи уступят некогда славе русского оружия? И что для сего — все нынешние жертвы, и неправота, и скорбь, и горе, и одоления на враги?