Святая Русь. Книга 3
Шрифт:
— Подумай, ака! — повторил Спытко. — Быть может, мы сумели бы обойтись без битвы, не нужной никоторому из нас!
— Прощай, князь! — отмолвил Идигу. Какая-то невидимая искра проскочила меж ними, искра взаимного уважения, подчас опрокидывающая злобу политической вражды. — Как бы там ни было, — домолвил Идигу, прихмурясь, — не советую тебе участвовать в этой битве, ежели вы согласитесь на нее! Держись в стороне или возьми эту шапку, знак моего к тебе покровительства, надень ее во время сражения, и татарское оружие не коснется тебя! — Спытко медлил. — Возьми! — повелительно повторил Идигу, протягивая ему свой мохнатый головной убор, украшенный
Спытко, густо покраснев, взял протянутую ему шапку и, неловко поклонясь, вышел из шатра. Он так и держал ее в руке, пока они, провожаемые сотником Идигу, ехали через татарский стан, вернее, татарское войско. Шатры уже были свернуты, разобраны и навьючены на поводных коней, костры потушены, и ратники, все уже верхами, оборуженные, разбирались и строились по десяткам и сотням, на глазах из нестройного табора превращаясь в боевую степную армию, два столетья назад, под девятибунчужным знаменем, завоевавшую полмира.
На литовской стороне тоже вовсю шли приготовления к бою. К берегу подтаскивали пушки. Спытка встретил его хорунжий. Широко, облегченно улыбаясь молодому господину, повестил, что хлопцы «дуже перепали», ожидаючи ясновельможного пана своего, помыслили, грехом, не скакать ли им на тот берег «вынять господина из неволи».
Спытко чуть улыбнулся, подымая соболиную бровь. У жены Елисаветы до сих пор, после четырнадцати лет семейной жизни, обмирает сердце и слабеют руки, когда он так вот, потаенно, улыбается ей. Вопросил:
— Где князь Александр?
Хорунжий указал плетью в сторону шатра:
— Все тамо собрались!
Большой княжеский шатер был полон. Витовт, затесненный и утесненный, мрачно сидел на возвышении в углу. Когда Спытко вступил в шатер, тут уже стоял шум и гам. Паны, расстегнув кунтуши, сидели с кубками в руках, полными дорогой мальвазии, пили последнюю перед боем. В неровном пламени костра, на котором дожаривался молодой вепрь, сверкало золото и серебро столовой посуды, сверкали шитье, яхонты, лалы и жемчуг многоценных одежд, сверкало оружие, отделанное серебром и чернью, позолоченные шеломы и брони, дорогие, сдвинутые на лоб или сброшенные бобровые и соболиные шапки, «понтлики», с алыми, голубыми, черевчатыми верхами, с самоцветами, соколиными, орлиными и даже павлиньими перьями в навершии, алели скарлатные кунтуши великих панов. К Семке обратились сразу многие лица, иные уже разгоряченные вином. Топорчики и Леливиты наперебой потянули его присесть к ним.
Начав говорить, Спытко тотчас понял, что это уже бесполезно, что все собравшиеся, истомленные долгим походом, хотят воевать и не сомневаются в успехе.
— Мои кмети рвутся в бой! — выкрикнул кто-то неразличимый с той стороны костра, и рев голосов, всколыхнувший шатер, подхватил боевой призыв.
Спытко начал было говорить спокойно о всех неожиданностях, что подстерегают войско, вышедшее далеко в степь, о трудностях снабжения, о том, что даже в случае победы до волжских берегов еще идти и идти, что много лучше было бы получить просимое, угрожая силой, но не применяя ее… Но со всех сторон понеслись вой и рев. Спытко сорвался:
— Ваша вера в рыцарскую неодолимость смешна! — рыкнул он. — Мещане Фландрии били рыцарей под Куртэ, швейцарские крестьяне под Замнахом, турки разгромили стотысячное крестоносное войско под Никополем… А те тоже кричали: мы бы, мол, и рухнувшее небо удержали нашими копьями!
В шатре поднялся ад. Громче всех орал пан Павел Щурковский:
— Если тебе жаль красивой жены и больших богатств, то, по крайней мере, не отравляй удовольствия драться другим, равнодушным к смерти!
Рев, свист, смех покрыли его последние слова. Кто-то, уже вызнав о подарке Идигу, крикнул глумливо:
— Не трусь, Спытко! Надень ханскую шапку и смотри себе, как других режет татарва!
Это уже был удар по лицу. Спытко побледнел, рука безотчетно начала искать рукоять сабли: вызвать на поединок, прирезать как пса! Но драться сейчас, за час перед боем?!
— Я сделал все, что мог, чтобы вина бесплодно пролитой крови не пала на мою голову! — как можно спокойнее и тверже возразил он. — Теперь желаю (у него непроизвольно прыгали губы), желаю вам единственно так же толково употребить оружие в бою, как вы тут работали языками! А меж тобою и мною, — оборотил он гневный лик к Щурковскому, — пусть Бог будет сегодня судьей! Надеюсь, что пока зайдет солнце, я умру, славною смертью, а ты позорно убежишь!
Он повернулся и стремительно вышел из шатра. Вслед за ним вскоре начали вылезать и выскакивать, дожевывая на ходу и оборужаясь, собравшиеся князья и паны. Высокий Боброк, проходя мимо, молча незаметно пожал ему локоть. Витовт остраненно кивнул, прокричав в спину: «Останься со мной! » — и тотчас устремил к пушкам.
Над станом запела военная медь. Воеводы, подымаясь в седла, тут же в опор спешили к своим дружинам. Никого уже было не вразумить и не остановить, даже и самому Витовту, ежели бы он пожелал совершить такое.
С берега ударила, окутавшись облаком дыма, первая пушка. С той стороны донесся голос курая и слитный крик татарской рати — сурен. Началось!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Пушки били одна за другой, и уже весь берег заволокло дымом. С той стороны изредка летели стрелы: отдельные храбрецы, прорываясь сквозь фонтаны вспаханной ядрами земли, подлетали в опор к самому берегу и, спустив тетиву, тут же круто заворачивали, спасаясь от железного града. Две-три мертвые лошади с вывороченными внутренностями уже лежали на истоптанном обережье. Своих раненых, падающих с седел, татары ловко подхватывали на лету и отвозили в тыл.
По сю сторону, в стороне от пушек, сидел, постанывая и скрипя зубами, один из пушкарей, у которого из предплечья торчало красное оперенное древко стрелы, а вся рубаха была залита кровью, и над ним уже хлопотал полковой костоправ, стараясь достать стрелу, не обломив наконечника…
Но вот двинулась, презирая железный град, проносящийся над ее рядами, пешая рать. По плечи окунаясь в воду и подымая над головами оружие, стала переходить на тот берег, скапливаясь под обрывом, в затишке. Дмитрий Ольгердович картинно неторопливо въехал в воду. Две стрелы тут же пробили его поднятый на уровень глаз щит, но князь ехал прежнею ровною поступью и, выбравшись на отмель, удерживая коня, дал знак пушкарям перенести огонь дальше. Как только пушки перестали перепахивать кромку берега, мокрые ратники густо полезли вверх по скату обережья, осклизаясь, съезжая, падая, лезли и лезли и, вылезши, сразу становились в ряды. От пушечных ударов не было слышно человечьего голоса, и Спытко не столько услыхал, сколько увидал, как князь Дмитрий, широко раскрывая рот, что-то кричит пешцам, указывая шестопером вперед. Рысью миновав брод, вынеслась на глядень конная княжая дружина, и тотчас русские пешцы, уставя копья, пошли в ливень стрел.