Святая Русь. Книга 3
Шрифт:
Писец вполз в шатер повелителя на коленях, слегка дрожа от холода, поклонился, коснувшись лбом земли, и готовно уселся на место, указанное ему Тимуром, на краю ковра. Он быстро разложил свою снасть — чернильницу, стопу белой самаркандской бумаги и зачиненные камышовые каламы, после чего замер с каламом в руке перед низеньким столиком, всем видом показывая свое почтение повелителю стран и народов, эмиру эмиров, Железному Хромцу, мечу Аллаха, грозе неверных, защитнику правой веры, повелителю Самарканда, Бухары, Кеша, Ургенча и сотен других больших
Все призываемые им книгочии писали не то и не так, и Тимур наконец решил сам диктовать писцу свое жизнеописание, разрешая переделывать, расцвечивая словесным узорочьем, фразы, но не смысл. Тимур молчал, задумавшись, потом начал диктовать с того места, на котором остановились накануне:
— «Я смотрел на воинов и думал: я один, сам по себе, кажется, не обладаю особенною силой. Почему и все эти воины, и каждый поодиночке всегда подчиняются моей воле, воле одного человека? Что делал бы я, не будь надо мною всегдашнего покровительства вышней воли! »
Да, именно так! Именно высшей волей, благорасположением Единого следовало объяснить тайну власти, власти одного над многими!
— Пиши! «Аллах меня поставил пастырем народов за двенадцать качеств моего характера.
Первое: я всегда считал бескорыстие первым своим качеством. Безразлично, и к бедным, и к богатым относился всегда с одинаковой справедливостью и строгостью.
(Это было правдой. Тяжелую руку Тимура ведали все, включая детей, и жен, и жен сыновей также, у которых по его приказу отбирали детей, передавая их на воспитание старшим женам и мудрым наставникам, против чего спорить не решался никто.)
Второе: я всегда строго хранил ислам, чтил и уважал людей, которых возвеличил своей милостью Аллах.
(Даже вырезая население целых городов, он щадил муфтиев, кади и имамов.)
Третье: всегда щедро раздавал милостыню бедным, с большим терпением разбирал всякое дело, тщательно вникал во все обстоятельства.
Четвертое: всегда старался делать всякое дело для блага подвластных мне народов, никому не делал зла без серьезных причин, не отгонял обращающихся за помощью. Твердо помнил слова Корана, что слуги Аллаха должны творить лишь одну его волю и от одного него принимать милости… »
(В Исфагане после восстания было казнено семьдесят тысяч человек. Некоторые воины даже отказывались убивать, хотя он платил за каждую отрубленную голову по двадцать серебряных диргемов. Из этих отрубленных голов, перестилая их глиной, были сложены башни в память и поучение другим, ибо жители Исфагана нарушили свою клятву к нему, Тимуру, истребив его сборщиков налогов.)
— Я был прав пред лицом Аллаха, требующего неукоснительно исполнения повелений своих! Карать — обязанность властвующего, ибо я тот меч, которым Всевышний наказывает неправых! «Пятое: я всегда делал то, что касается ислама, прежде остального, касающегося обыденной жизни.
… Всегда старался говорить правду и умел отличать правду и ложь в устах говорящего со мной.
… Всегда давал лишь такие обещания, какие мог исполнить. Я думал всегда, что если точно выполнять обещания, то всегда будешь справедлив и никому не причинишь зла.
… Всегда считал себя первым и самым ревностным слугою Аллаха… Никогда не желал овладеть чужим имуществом…
(Поучительна судьба амира Хусайна, жадного до добра подвластных ему людей. Он и погиб из-за своей жадности!)
… В делах управления я руководствовался указаниями шариата…
… Всегда старался высоко поднять во Вселенной знамя ислама. Лишь та власть сильна, которая основана на правой вере!
… Всегда уважал сайидов, почитал улемов и шейхов. Всегда выслушивал их указания по делам веры и исполнял их советы.
И я всегда милостиво относился к юродивым, не имевшим пристанища, к людям самого низкого происхождения. Любил сайидов и не слушал лжецов».
В Коране сказано: если правитель простит одного виновного, он, таким образом, окажет милость всем подвластным ему людям. Напиши! «Справедливость и милость увеличивают власть, а жестокость и неправда умаляют». Напиши еще: «Я выбрал себе четырех справедливых министров, из них главные — Махмуд, шах Хорасанский и Наф-эд-Дин Махмуд уль Арамыр. Приказал им меня останавливать, ежели буду верить лжи и посягать на чужое добро».
(Добро завоеванных не было чужим. Оно по праву принадлежало его воинам и верным ему амирам.)
— Поди! На сегодня довольно! — отрывисто произнес Тимур.
Писец быстро собрал свои письменные принадлежности и, пятясь, исчез. В юрту вошел Сейф-ад-Дин Никудерийский, один из немногих, кому разрешалось входить к повелителю без зова.
Старый боевой соратник, некогда единожды и навсегда поверивший в Тимура, остановился у порога, стягивая льдинки с усов и бороды.
— Мы одни? — спросил он.
— Сейчас соберутся иные! — возразил Тимур.
— Я хотел спросить тебя, повелитель: нынче мы сами пойдем навстречу джете?
Сейф-ад-Дин глядел прямо в глаза Тимуру. Перед старым сподвижником не имело смысла хитрить. Оба слишком хорошо знали друг друга.
— Иначе нам этого мальчика, которому я, кажется, зря оказывал милость, не укротить! — ворчливо отозвался Тимур.
— Потому и смотр?
— Потому и смотр!
— Воины еще не знают? — спросил Сейф-ад-Дин, заботно нахмурясь.
— Не знают даже амиры! — возразил Тимур. — И пока не должны знать!
Сейф-ад-Дин согласно кивнул головою, уже не говоря ничего, ибо в юрту начали заходить рабы, один из которых помог ему разоблачиться и стянуть с ног высокие войлочные сапоги. Скоро запоказывались и созванные Тимуром соратники.
На совете речь шла лишь о раздаче наград и о том, что войско должно передвинуться к Саурану.
— Объявите всем, чтобы готовились словно к большому походу! — сказал Тимур безразличным голосом, когда все было обговорено и амиры начали один за другим вставать, и пояснил: — Тохтамыш, ежели он подойдет, не должен застать нас врасплох!