Святая Русь
Шрифт:
И не узнать было в эти дни, где кузнецы, шерстобиты и прочая посадская чадь, а где «дети боярские». Так же как после Крещения – все личины, хари, все хухляки исчезали, «тонули в крещенской воде» до следующего года, – не узнать даже и не поверить будет, что эта вот чинная великая боярыня с породистым красивым и строгим ликом, в рогатой кике с бахромою розовых жемчужин надо лбом, в долгом, до пят, переливчатого шелку саяне и в соболиной шубейке, отделанной золотою нитью, что крестится и кланяется, стоя на водосвятии, что именно она еще вчера вместе с холопками своими с хохотом бегала из дому в дом в сермяге и мужицких портках, врывалась в знакомые боярские терема, прикрывая лицо раскрашенною берестяною харей и выставляя на глум невесть что, привязанное между ног… Да что молодые! Кудесили и пожилые великие жонки, не зная предела возраста, кудесил и сам великий князь, пока не одолела болесть. Древний обычай от тысячелетий прошедших и утонувших в безбрежности времени властно врывался в жизнь и от Рождества до Крещения царил в городах и селах великой страны. Потому и стражники владычной охраны не смели попросту разогнать потешный ряженый хоровод, потому и сановные клирики, кто охая, кто со сдержанною улыбкой, терпели разудалый обстрел поезда навозом и снегом, поглядывая на хари и рога, засовываемые потехи ради аж в нутро возков. Пимен сорвал голос до утробного хрипа, пока кое-как протолклись через череду москвитян и поволоклись далее, спеша достичь Святого Богоявления, чтобы укрыться от святочного глума за стенами обители.
Когда доехали наконец, когда вывалились из возков и саней, начиная приходить в себя, Пимен выглядел как мокрый воробей. Едва собрался опять с силами, дабы пристойно проводить и разместить гостей, пристойно провести службу, и, когда уже в полных сумерках, освободившись от торжеств, хотел скрыться во владычную келью и залечь, его пригласили ко князю. Скрипя зубами, весь в опасной близости к безобразному срыву, Пимен сволакивал парчовую ризу, совал трясущиеся руки, не попадая в рукава поданого служкой опашня, с каким-то утробным ворчанием ввалился в княжеский присланный за ним возок и только одного страшил по дороге: лишь бы не остановили опять, не выволокли, не затеяли вокруг него срамного хоровода! Он и в возке сидел, свернувшись ежом, прикрывая очи, поминутно ожидая насмешек и глума. Слава Богу, доехали без препон. Княжая сторожа, видимо, и хухлякам-кудесам внушала некоторое почтение…
Княжеский терем (здесь тоже пробегали там и тут ряженые, вспыхивал осторожный смех) готовился отойти ко сну. Уже обезлюдели лестницы и переходы, уже в обширных сенях на соломенных матрацах, покрытых попонами, укладывалась спать сменная сторожа, и только Дмитрий Иваныч, мучимый удушьем, не спал. Пимена дюжие ратники вознесли-взволокли под руки по крутым лестницам прямо до дверей княжеской особой опочивальни, где Дмитрий устраивался по постным дням и где принимал, как теперь, избранных, особо близких гостей. Поставили прямь двери и с поклонами удалились. На стук великий князь отозвался хрипло, велел взойти. Холоп-придворник, запустив Пимена, тотчас исчез.
Дмитрий молча, трудно склонив голову, принял благословение владыки, после глянул на Пимена тяжело и пристально, вопросил:
– Довез?!
– Довез… Труднота вышла по дороге немалая, ряженые, вишь… – начал было Пимен. Но князь властно махнул рукой, прекращая пустую речь.
– Довез, и ладно! Не передали б Новгород Великий Литве! – Сказал – припечатал. Смолк, трудно дыша. – Пискупы вси собрались? – вопросил с отдышкою.
– Нету Федора, Евфросина Суздальского нету, из Чернигова и Твери нет…
– Есть-то кто? Четверо? – снова перебил своего митрополита князь. Подумал, домолвил: – А Федора не замай! Муж праведный! – И опять глянул зорко и тяжело, не словами, а взглядом напомнив прежнее. (Смерти Митяя князь Пимену так и не простил.) И по спине владыки, вознамерившегося было вознести хулы на гонителя своего, пополз противный холод. Вся его власть могла разом обрушиться, ежели этот больной грузный муж, хозяин Русской земли, захочет того.
– Баять будешь келейно, особо о литвинах речь веди! Да и выведай! Кабы и этот не сблодил! Помни, откачнет Новгород в латынскую прелесть – грех на тебе! Не прощу!
– Но Киприан… – начал было Пимен. И опять князь его прервал нетерпеливо:
– Когда мыслишь ставить?
– Завтра… По водосвятии! – пугаясь сам названного срока, выговорил Пимен.
Князь опять поглядел на него, пожевал губами, хотел вспросить нечто, но раздумал. Промолвил токмо:
– У Архангела Михаила? Приду! Всю службу не выстоять мне, недужен есмь. А к поставленью приду! Бояр новогородских приму завтра вечером. Да на угощенье гостей не жмись, тово! Все княжество обобрал, и все тебе мало! Попы ропщут!
У Пимена, вознамерившегося попросить денег на торжества, язык прилип к гортани.
– Ступай! – еще помолчав, выговорил князь и в спину выходящему владыке крикнул: – Ублаготвори гостей вдосталь!
Пимен, выходя, едва не сжал дланей в кулаки. Как он сейчас всех их ненавидел! Злодея Федора, хитрого Киприана, князя, для которого он совсем не глава и не отец духовный, а такой же слуга, как придверный холоп, самого игумена Сергия, наблюдающего издали за его труднотами и медленной гибелью, скупых и алчных фрягов, вконец запутавших его в свои тенета, наглую московскую чернь, непокорливых епископов, извилистых греков, пакостную Орду, – и всех и вся ненавидя, с горем понимал, что он сам – ничто, что они не сегодня завтра совокупно переспорят его, заставят ехать в постылый Царьград на новое поставление, куда сам князь не пускает его доселе… Заставят! И что нужно им всем?! Почто тиранят, преследуют, почто аз есмь ненавистен хулящим мя? Почто женуть по мне и гонят мя, яко Христа нова?!
Коротко, зло возрыдал, засовываясь в возок.
Глава 9
По-видимому, Пимен уже не владел собою, когда назавтра по ничтожному поводу накинулся с грубою бранью на рязанского епископа Феогноста, пять месяцев тому назад самолично поставленного им во Владимире на рязанскую кафедру. Кричал безобразно, угрожая снятием сана, взмахивая посохом, выругав заодно и князя Олега Иваныча, «изменника русскому делу», «льстивого Тохтамышева услужника» и «литовского прихвостня» – чего уж, во всяком случае, говорить не следовало никак и о чем князю Олегу не замедлили тотчас донести.
Феогност Рязанский был и стар, и болен. «Ветх деньми и ветх плотию». После безлепой выволочки Пименовой он еще крепился весь день, на водосвятии шел неверными шагами, плохо видя перед собою (в глазах плавали черные пятна), едва не упал несколько раз, пока спускались с горы к красивой крестообразной проруби на Москве-реке, края которой были по обычаю выкрашены в красный цвет. Торжественно звучал хор, звонили колокола. Скупое зимнее солнце, раздвинув на время облачный покров, озолотило ризы, хоругви и кресты сверкающей процессии, извилисто изливающейся из Боровицких ворот среди разноцветных бесчисленных толп горожан и селян, тьмочисленно сошедшихся к водосвятию. И были благость, и торжественная красота, и клики, а он, Феогност, шел, едва переставляя ноги, почти уже под руки поддерживаемый, не видя ничего перед собою. И одолел ветхую плоть, и отстоял службы у Михаила Архангела, и долгий чин поставления нового новогородского архиепископа Иоанна вынес, хотя и тут в очах старика мешались и путались лица, кружилось золото риз, костры свечного пламени то вспыхивали, то угасали, и хор то начинал грозно реветь, то стихал и слышался словно сквозь вату, приложенную к ушам. И уже отстрадавши службу, уже направляясь на общий пир, запнулся неверными ногами и рухнул вниз лицом…
Он еще дышал, еще слабо и неверно билось старое сердце, и его, вместо того чтобы не шевелить и дать попросту отлежаться, по распоряжению Пимена тотчас повезли в Переяславль-Рязанский, якобы занедужившего, скрывая старика с глаз долой, так боялся Пимен омрачить нежданною смертью рязанского епископа торжества на Москве. Дорожная ли тряска убила старика епископа, но в Рязань (точнее, Переяславль-Рязанский, лишь позднее ставший попросту Рязанью) довезли Феогноста уже мертвого.
И вот тут сказались хулы, безлепо изреченные Пименом, сказался, по-видимому, и неприлюдный разговор с князем Федора Симоновского. Мы не ведаем, ездил ли племянник Сергия к князю Олегу, летописных известий о том нет, но все вероятия за то, что после достопамятной беседы Сергия Радонежского, склонившего князя к вечному миру с Москвой, мнения и самого Сергия, и ближайших его сподвижников много значили для Олега Иваныча. Во всяком случае, он первый содеял то, к чему все прочие токмо намеривали приступить: не стал просить о поставлении нового епископа у Пимена как незаконно ставленного, а послал с тою просьбой в Царьград к самому патриарху, дабы там, в греках, и ставленника нашли на рязанскую кафедру по своему разумению.