Святой против Льва. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой: история одной вражды
Шрифт:
Не меньшее значение имеет принятие еды и питья после причастия. Язык дневника отца Иоанна становится очень выразительным: «Берегись после причащения кушать и пить много: не засоривай помоями царской опочивальни…»
Для отца Иоанна критерием истины является не безрассудная вера, но живой опыт (одно из наиболее частых слов в его дневнике). Рукоположившись во священника, он заново осмысляет Святое причастие как путь устроения Царства Божия внутри себя. Он одновременно переживает это как личную проблему и выступает своего рода пропагандистом частого причастия.
Но на это нужно было еще отважиться.
СТРАХ И СВОБОДА
Из литургических нововведений отца Иоанна можно назвать четыре основных.
Во-первых, это практика частого причащения, что было смелым
Во-вторых, он сделал алтарь доступным местом – не только для приезжавших священников, но и для мирян. В алтаре Андреевского собора порой собиралось до ста жителей и гостей Кронштадта.
В-третьих, он широко применял практику сослужения пресвитеров, с радостью приглашая батюшек из других приходов участвовать в литургиях в Андреевском соборе и охотно принимая участие в службах во время путешествий.
В-четвертых, из-за огромного наплыва верующих в Андреевский собор он позволил себя проводить общие исповеди.
«Отец Иоанн стремился преодолеть атмосферу страха, царившую вокруг причастия, – пишет Надежда Киценко. – К примеру, перед Евхаристией прихожане должны были поститься от трех дней до недели, а те из них, кто умел читать, – прочитывать Последование ко Святому Причащению. Женщины не могли причащаться во время нечистоты даже при условии выполнения всех остальных предписаний; более того, данный запрет распространялся и на такие непосредственно не связанные с литургией обычаи, как поклонение иконам и целование креста. Православное духовенство того времени (как, впрочем, и современное) апеллировало к понятию чистоты, характерному для иудаизма, ислама и раннего христианства, как непременному условию принятия причастия. На самом деле это была одна из причин, по которой русские редко причащались: для того чтобы говеть “как полагается”, требовалось бы потратить больше времени и усилий, чем было возможно».
Этот принцип протоиерей Александр Шмеман называет «благочестивым», «исходящим из сознания греховности, из “уважения” к святыне, из страха перед своим недостоинством». Тем не менее отец Александр задает вопрос: «Как совершилась и почему веками держится эта метаморфоза в восприятии – не только церковным народом, но и епископатом, духовенством и, наконец, богословами – самой сущности Евхаристии, сведение ее к “одному из таинств”, одному из “средств освящения”? Как это ни покажется странным, попыток ответить на эти вопросы мы почти не находим в нашем официальном академическом богословии. Между тем… речь идет не просто об эволюции церковной дисциплины, упадке благочестия, западных влияниях и т. д., а о духовном повороте в самосознании, самовосприятии Церкви в целом. Речь идет, иными словами, об экклесиологическом кризисе [15] …» («Таинство причастия»).
15
Экклесиология – объяснение сущностной природы Церкви.
«Изменения в архитектуре русских храмов, – пишет Надежда Киценко, – также стимулировали усиление особого отношения к Евхаристии. В отличие от католической традиции, где расположенные на дароносице Святые Дары были доступны для лицезрения людей, православный иконостас, отделявший алтарь от остальной доступной для прихожан части храма, на протяжении веков становился всё выше и выше и в итоге полностью скрыл от глаз молившихся престол; в итоге центральная часть литургии верных, во время которой происходит пресуществление хлеба и вина в Тело и Кровь Господни, оказалась недоступной для их взглядов. Вместе с тем иконы и другие святыни, как, например, святая вода или просфоры (а также куличи, яйца, пасхи или фрукты на праздники соответственно Светлого Христова Воскресения или Преображения), миро, святые мощи и кресты, стали казаться более доступными средствами укрепления веры, нежели вызывающее трепет Святое Причастие».
В этом – один из парадоксов судьбы Иоанна Кронштадтского. Священник, которого в просвещенном обществе привыкли воспринимать как мракобеса и реакционера, на самом деле в церковной практике был апостолом духовной свободы и освобождения от страха перед церковными тайнами.
Прежде всего обратим внимание, что сама по себе практика частого причастия, которую пропагандировал отец Иоанн, как уже говорилось, была смелым шагом для приходского священника. Для сравнения укажем, что отнюдь не
Сегодня, когда частота причастия зависит от самого верующего или от его духовника, подобная смелость отца Иоанна может показаться несерьезной. Но в то время, когда Иоанн Сергиев стал пресвитером Андреевского собора, обычной и даже нормативной практикой было причастие не чаще одного раза в году.
«В соответствии с церковным учением о Евхаристии считалось, что если причастник принял Святые Дары, не подготовив себя должным образом, то его неминуемо ждало суровое наказание за небрежное отношение к этому ключевому и установленному Самим Спасителем таинству, – пишет Надежда Киценко. – Поэтому нередко случалось, что прихожане не отваживались подходить к Святой Чаше, даже исповедавшись и получив отпущение грехов. В результате установившаяся к XVI веку практика Святого Причастия только раз в году считалась нормой и продержалась вплоть до XIX века. Более того, в России евхаристические правила были зафиксированы и на законодательном уровне. В итоге целые государственные учреждения, гвардейские полки и гимназические классы были обязаны причащаться в определенные и строго установленные для них дни. Таким образом, церковное таинство становилось не только религиозным обрядом, но верноподданнической обязанностью».
Иначе говоря, во времена Иоанна Кронштадтского проблема заключалась даже не в том, чтобы разрешить или не разрешить православным причащаться часто, а в том, чтобы заставить их сделать это хотя бы один раз в году. Это было связано как со страхом перед причастием, так и с секуляризацией общественного сознания, то есть со снижением роли религии в жизни общества.
Священник Василий Шустин вспоминает, как с отцом приезжал в Кронштадт юношей:
«Один раз отец предложил мне проехаться в Кронштадт вместе с ним, так как он захотел исповедаться и причаститься у отца Иоанна. Я поехал с ним. Батюшка приехал в Кронштадт к нам [16] , отслужил молебен, выслал всех из комнаты и исповедал отца. После исповеди мне отец говорит: “Исповедуйся и ты у отца Иоанна”, – и просит об этом Батюшку. Но я не готовился к причастию и ел в этот день мясо, поэтому я сказал Батюшке, что и хотел бы приобщиться, да не могу. Тогда Батюшка говорит: “Значит, ты не хочешь”. А я опять отвечаю: “Батюшка, я не подготовлен”. Он, не слушая меня, спрашивает: “Хочешь или не хочешь?” Я, конечно, хотел и сказал ему это. Тогда он опять выслал всех из комнаты и сказал мне: “Маловер, что ты сомневаешься?” – и исповедал меня <…>.
16
В дом, где остановились Шустины.
На следующий день я приобщился в храме у него и с легкой душой вернулся домой».
Можно привести немало примеров, когда отец Иоанн допускал к причастию людей неподготовленных, но можно привести и другие примеры, когда он отказывал в причастии. Известно, что он прогонял иоаннитов, исповедовавших культ отца Иоанна.
Что такое Евхаристия – в понимании отца Иоанна?
Евхаристическая тема в богословии вообще настолько сложна, что мы просто не имеем права подробно говорить о ней в этой книге, тем более что автор и не специалист в этом вопросе. Однако заметим, что настоящее богословское напряжение в дискуссиях о евхаристии возникает только к началу XX века. Затем это вспыхивает в церковных спорах, как ни странно, уже после Октябрьской революции в связи с концом синодального периода русской церковной истории. Но само по себе направление евхаристической экклесиологии возникает лишь к середине XX столетия в работах Николая Афанасьева, Георгия Флоровского, Александра Шмемана, Иоанна Зизиуласа.
Был ли Иоанн Кронштадтский выдающимся богословом? Это спорный вопрос. В последнее время звучат такие утверждения. Но все богословские работы отца Иоанна – «Христианская философия», или «Мысли о Боге», или «Моя жизнь во Христе», или другие менее известные широкой публике произведения – оказываются не чем иным, как компиляцией из его дневника и устных проповедей.
И тем не менее евхаристическая практика Иоанна Кронштадтского почти на век предвосхитила открытия ведущих русских и зарубежных православных богословов. Объяснить это можно только одним: они, как и отец Иоанн, обращались прежде всего не к современному им опыту богослужения, а к ранней христианской практике.