Сын капитана Алексича
Шрифт:
Дал он мне еще один адрес, на Алтай, там товарищ один жил, который, по его словам, вместе с Владимиром из лагеря бежал.
А у меня уже и денег нет, чтобы ехать, и отпуск мой кончился. Вернулся я домой, уволился с работы. Не хотели меня отпускать, потом все же отпустили. Дом я продал — на что мне, бобылю, целый дом? Я о нем и не пожалел ни разу, у меня цель появилась, одно стремление, и как-то даже интереснее жить стало.
Вот уже третий год я все езжу, то к одному, то к другому, ищу, собираю по ниточке,
Иногда приметы совпадали, даже по карточке его вдруг узнавали, иногда сразу говорили:
— Нет, не он…
А я все не сдавался, все ездил, ездил, с одного конца России в другой, сколько всяких людей повидал, сколько всего наслышался, даже и передать трудно. Но так покамест ничего определенного не узнал о Володе, так до конца не сумел выяснить, он ли это сидел в Мальтхаузене или не он.
Одни говорили, что он из Орла, что у него там жена осталась, другие — что он с Кавказа, третьи поначалу признавали его по карточке, а потом, вглядевшись, говорили: «Не он…»
Кто говорил, что его подстрелили, когда он бежал из лагеря, кто утверждал что вместе с ним в заразном бараке лежал, но не знает, выздоровел ли Владимир или нет.
Могилу мне показали, где похоронен один из бежавших. Неподалеку от Мукачева. До сих пор не знаю, мой ли там сын лежит или кто другой. Но все равно, я памятник заказал и стихи велел на камне высечь, эти самые четыре строчки:
Россия моя дорогая,
Родимый, березовый край,
Я часто тебя вспоминаю,
И ты обо мне вспоминай!
Только нет мне покоя. Все время мечтаю собрать самые точные сведения о сыне, самые точные и достоверные…
Он не докончил фразы, отвернулся к окну. Может быть, снова вспомнил о бесконечных исхоженных им дорогах, может быть, подумал о сыне, пропавшем без вести. Он ли это лежал под камнем или кто-то другой, молодой, смелый, отдавший жизнь за Родину, а сын на самом деле жив, живет где-то далеко, на другом конце земли, и когда-нибудь вдруг заявится домой.
Кто знает…
6. О прошлом
Опять воспоминания. Беспорядочные, путаные, отрывистые. Их не зовешь — сами приходят.
Вот он — зеленый, сияющий, весь в солнце, в блеске раннего летнего утра сад, деревья, осыпанные крупными, тяжелыми, даже на глаз кислыми яблоками.
Это было давно, еще до войны, когда мать привезла ее и брата к бабушке в деревню.
Вновь послышался скрип журавля колодца (как смешно его прозвали — журавль, этот высокий и в самом деле похожий на птицу стояк), глухой стук упавшего с ветки яблока, поющий, далекий, немного жалобный голос пилы…
Когда Женя увидела сад, и яблоки на деревьях, и деловитых пчел, завистливо жужжащих над деревьями, она вдруг запрыгала, захлопала в ладоши.
Брат насмешливо расхохотался.
— С ума сошла!
А она, не отвечая ему, все прыгала, пела во весь голос, преисполненная радости жизни, острого и внезапного, как солнечный удар, удивления перед ее многообразием, неожиданным, неиссякаемым, щедрым богатством.
Мать оставила их в деревне и через два дня уехала, — ей дали отпуск только на три дня, и она боялась опоздать.
— Будем теперь втроях домовничать, — сказала бабушка.
Она была высокой, с гладким, без единой морщинки лицом и темными волосами. Совсем не похожа на бабушку.
Одевалась по-городскому — в темной юбке, в белой, сурового полотна кофте.
Только говорила непривычно для Жени, в Москве так не говорили: втроях вместо втроем, вихотка вместо мочалка…
Иногда к вечеру неожиданно объявляла:
— Что-то я нынче какая-то тусменная…
Это означало, что ей нездоровится.
В сны она не верила, а примет держалась крепко.
— Паука убить — сорок грехов простится…
Женя старательно искала пауков, а найдя, звала брата:
— Убей.
Потом подсчитывала, сколько у нее грехов? Сколько ни считала, до сорока было далеко. Хотя как считать…
Однажды брат принес из лесу ежа. Еж был препотешный — маленький, колючий комок катался из угла в угол.
— Назовем его Тришкой, — сказала Женя.
А бабушка увидела, замахала руками:
— Убери немедля! Это самая худая примета — еж в доме!
Они положили его в корзину, отнесли обратно в лес.
— Несознательная она у нас, — сказал Жене брат, — сразу видно, что никогда не была в пионерском отряде…
Женя молчала, шмыгала носом. Очень жаль было отпускать ежа. Она к нему успела за несколько часов привыкнуть. И потом, неужели принести ежа в дом означает что-то плохое?
Поначалу бабушка казалась ей доброй, немного слезливой. Иногда, глядя на Колю, Жениного брата, неожиданно принималась плакать.
— Весь как есть в отца…
Отец Жени и Коли давно уже не жил с ними. Он оставил семью, когда Жене не было и трех лет, жил где-то далеко на севере и не давал о себе знать ни бывшей семье, ни матери.
Бабушка говорила:
— Я от него что ни день весточку жду, ровно ворон крылушка…
Жене было жаль бабушку. Она представляла себе, как тоскливо ей будет одной зимой, в пустом и тихом доме.
— Возьмем ее с собой в Москву, — сказала она брату.
— Возьмем, — согласился брат.
Колхозные ребята подружились с ними. Вместе ходили в лес, на речку. Женя и Коля звали их к себе, они отказывались.