Сын Зевса. В глуби веков
Шрифт:
В старом дворце готовился ужин, звенела золотая и серебряная посуда, в очаге разгорался большой огонь… И когда все было готово, и столы накрыты, и гости, по эллинскому обычаю, увенчаны цветами и зеленью, начался пир. Но, прежде чем были подняты чаши с вином, вошли глашатаи и пригласили гостей на следующее утро в театр посмотреть комедию, подготовленную афинскими актерами.
И долго еще среди шума и песен праздничной толпы слышались по городу голоса глашатаев, объявлявших о том, что завтра с утра в театре будет представление и что зрители могут занимать места…
На рассвете, едва засеребрилась в лиловом небе вершина Олимпа, зрители в пестрых праздничных одеждах уже спешили в театр. Действо начиналось рано, чтобы успеть закончить представление до сумерек, пока темнота не повесит свой занавес. В театре, раскинувшем полукругом каменные скамьи, еще стояла предутренняя тишина. Но вскоре здесь загудела толпа. Зрители торопились занять места. Красная заря осветила город, когда открылись ворота царского дворца и царь Филипп появился на улице, окруженный этерами, телохранителями и знатными гостями.
Филипп много вина выпил вчера за ужином. Но короткий сон ободрил, освежил его. Он вышел из дворца веселый, благодушный, в белоснежных праздничных одеждах. Вдохнув полной грудью, он почувствовал, как душист августовский воздух, как прекрасен мир, созданный богами, и как хороша жизнь.
Все идет так, как хочет Филипп. Эпир у него в руках. Что может сделать теперь Олимпиада? И сколько еще она может негодовать, ненавидеть, проклинать его? Вздор! Время все загладит. А сейчас такая широкая дорога открыта перед македонским царем!
Филипп вспомнил Демосфена и усмехнулся. Да! Сколько первоклассного красноречия потратил человек – и все напрасно. Он не только не свалил Филиппа, но даже не пошатнул его. А вот когда Филипп вернется победителем из Азии, когда он станет властителем эллинских городов на азиатском берегу и будет диктовать свою волю Элладе, тогда он все припомнит Демосфену, за все с ним расплатится.
Филипп посмотрел на небо, на горы, на далекую вершину Олимпа, где, может быть, в эту минуту возлежат боги на своих драгоценных ложах и глядят на него, на его праздник. Боги должны быть довольны и сыты – столько обильных жертв принесено им вчера!
Вдруг сердце у него дрогнуло, сжалось от какой-то безотчетной тревоги. Филипп краем глаза уловил внимательный и недобрый взгляд из толпы своих этеров.
«Это Аррабей-линкестиец, – сказал себе Филипп, хотя зловещий взгляд только сверкнул и тут же исчез, – он стоит отвернувшись, будто и не думал смотреть на меня. Но он смотрел. Будь у меня оба глаза – я бы давно это заметил. Но он смотрел на меня с моей слепой стороны – и как!..»
Линкестийцы, сыновья Аэропа, все здесь: Аррабей, Геромен, Александр… Все три брата. Опасная семья старой родовой знати из Верхней Македонии. И хорошо, что они здесь. Филипп должен их держать при себе, иначе за его спиной они могут многое придумать и предпринять. Они все еще не примирились с тем, что Филипп стал царем, ведь их род такой же знатный и такой же древний.
Линкестийцы. Как трудно пришлось Филиппу с ними! Верхнемакедонские властители не желали признавать царей Нижней Македонии. Филипп силой заставил их признать его – он стремился объединить Македонию, расширить ее, усилить.
Но линкестийцы, как и другие родовитые македонские властители, не хотели слышать ни о каком объединении, ни о какой зависимости. Им было достаточно их владений в маленькой гористой Верхней Македонии, где они были полновластными владыками.
Но всем им, и линкестийцам тоже, пришлось покориться военной силе Филиппа, пришлось признать его царем. Правда, многие из них уже оценили силу объединенной Македонии, они богатели, грабя побежденные города. Но еще были живы те, которые не забывали о своей бедной, но гордой знатности, о своей неограниченной власти хотя и в нищей, но собственной вотчине. И Филипп знает: они воспользуются любым удобным моментом, чтобы вернуть эту власть и эту независимость.
«Только я этого момента не допущу, – думал Филипп, – нет, они этого не получат!»
Филипп улыбался. Но его единственный глаз остро и внимательно пробегал по лицам своих приближенных. Все были навеселе, шутили, смеялись. К кому бы ни обращался Филипп, все смотрели на него открыто и дружелюбно, все были его друзьями, товарищами, этерами, преданными своему царю.
И все-таки где-то здесь таилась угроза, как змея, которая спряталась за камнем и ждет момента, чтобы броситься и ужалить. Но где?
Филипп заметил, что около него, стараясь занять местечко поближе, все время оказывается молодой этер из знатной македонской фамилии Павсаний.
«Опять этот со своими жалобами, – с досадой подумал Филипп, – Аттал оскорбил его, Аттал обидел его… Так что ж мне теперь, ради этого мальчишки выгнать из Македонии моего родственника и полководца? Пора бы перестать лезть ко мне со своей чепухой!»
Филипп, избегая мрачного взгляда Павсания, отвернулся. И тотчас забыл о нем.
Но не прошло и пяти минут, как Филипп увидел, что Павсаний опять шагает рядом с ним.
«Вот привязался! – Филипп мысленно выругался. – Торчит перед глазами, как… не знаю кто!»
– Не надо омрачать праздника, Павсаний, – сказал он дружелюбно. – Ну можно ли из-за какой-то шутки, правда грубой шутки, – но ведь ты же знаешь Аттала! – так сильно огорчаться? Все уже давно забыли об этом. Забудь и ты.
– Никто не забыл, – с мрачным упорством возразил Павсаний, – надо мной смеются. Даже царица Клеопатра…
– Ты и к ней ходил с этим?
– Да, я просил…
– И что же она?
– То же, что все. Засмеялась.
– Ну вот видишь, никто этого не принимает всерьез.
– Поэтому я и жалуюсь, что моей обиды никто не принимает всерьез. И я еще раз требую, чтобы ты восстановил справедливость и наказал Аттала.
– Клянусь Зевсом, Павсаний, – нетерпеливо сказал Филипп, – я, кажется, многое сделал для тебя, чтобы загладить эту глупую выходку Аттала. Я приблизил тебя к себе, к своему двору. Неужто еще не довольно? Ты мало ценишь мои милости и чрезмерно мнишь о самом себе!