Сыновний бунт

Бабаевский Семен Петрович

III

Знаю, знаю, не перевелись и никогда не переведутся нетерпеливые читатели. Зачем же, говорят они, так подробно описывать какую-то мало кому известную речку и то, как родились в степи слова «чаша кубанской воды» и «истоки Егорлыка»? То, что безводная в прошлом речка так удачно породнилась с Кубанью, — это хорошо, и пусть кубанская вода и течет себе по степи и приносит людям радость. Нам же подавай главное: что случилось с тем парнем по имени Иван Книга, с которым мы познакомились на горе Недреманной. По всему видно, молодой Иван Книга и есть главный герой романа, а раз это так, то нужно сразу же пояснить, положительный это герой или отрицательный. Значит, необходимо неотступно следовать за ним и как

можно обстоятельнее поведать: и чем он занимается, этот Иван Книга, и давно ли он не был в родном селе, а если давно, то почему, по какой причине — служил ли в армии или учился? Если же он в самом деле сын прославленного Ивана Лукича Книги, то для какой цели везет с собой и бумагу и чертежные рейки, почему шоферу сказал, что едет в Журавли «и в гости и по делу», и при этом на лице у него не было и тени радости. Можно предположить, что в Журавлях у него есть какие-то дела, но тогда надо сказать, какие именно дела, и какая у него профессия, и почему он сказал: «Умею и чертить и рисовать». Необходимо сказать также и о том, не доводится ли Иван, случаем, родственником знаменитому Василию Ивановичу Книге, генералу-ставропольцу, уроженцу села Митрофановки.

И ещё скажут, что надо подумать о молодых и любознательных читательницах, которые с первой же страницы непременно хотят знать: и сколько лет Ивану, и красив ли он собой, а главное, женат или не женат. Если же молод, красив и, паче чаяния, ещё холост, то намерен ли жениться в Журавлях и есть ли у него на примете невеста…

Вопросов, разумеется, может набраться уйма. Ответить же на них сразу нелегко. Легко лишь сказать, что ставропольский генерал Василий Иванович Книга и наш Иван не родственники, а однофамильцы; что Иван Книга сейчас в самой завидной поре молодости: в этом году отцвела и отшумела его двадцать седьмая весна; что человек он и образованный и, безусловно, порядочный, на него не только можно во всем положиться, но в таких вещах, как честность, трудолюбие, Иван может служить и примером; что в Журавлях Иван не был девять лет и едет не в гости к своему знаменитому батьке, а действительно по делу, и к тому же по весьма для него важному. Видимо, шоферу он сказал так неопределенно потому, что дело его в Журавлях было несколько необычное: оно касалось его будущей дипломной работы.

Охотно отвечаю тем любознательным читательницам, которые интересуются семейным положением Ивана и его внешними достоинствами. Отвечу без обиняков и совершенно точно: нет, красотой Иван не блистал, именно той красотой, которая чаще всего бросается в глаза влюбчивым девушкам. Худощав от природы, высок ростом, лицо скуластое, неулыбчивое. Правда, когда-то журавлинские девушки, одноклассницы Ивана, находили, что Ванюшка Книга «вообще паренек симпатичный». Особенно привлекательны — у Ивана были глаза: голубые и с поволокой, точно такие, как у его матери Василисы. Ксюша Короткова, которая ещё в девятом классе дружила с Иваном, как-то сквозь смех сказала ему: «Ваня, наверное, твои глаза предназначались для девушки, а достались парню…» И ещё надобно прибавить: Иван пока ещё не женат. Почему? Кто же его знает! Даже те, кто знаком с Иваном близко, расходятся на этот счет во мнениях: одни говорят, что после окончания десятого класса жизнь у него была трудная, не до женитьбы; другие же считают, что нелегкая жизнь тут ни при чем, а что в любовных делах Иван слишком привередлив, никак не может найти по душе и по своему характеру подругу жизни. Справедливости ради следует заметить: был Иван излишне самолюбив, не в меру горяч и не в меру вспыльчив — эта черта характера пришла от отца.

Сложнее и труднее рассказать о том, почему Иван так долго не был в Журавлях, и где он эти годы странствовал, и почему вдруг решил навестить родное село, и что это за дипломная работа, и почему её надобно готовить не в институте, а именно в Журавлях.

Чтобы поведать обо всем поподробнее, нам придется начать наш рассказ издалека, с того самого момента, когда отцовская плетка погуляла по Ивановой спине и когда Иван опрометью, как в пропасть, бросился в Егорлык, а затем на протяжении девяти лет… Нет, нет, не станем забегать наперед. Пусть наш Иван ещё посидит часок-другой возле истоков Егорлыка и пусть вволю налюбуется вспененной чашей кубанской воды, а мы тем временем не спеша расскажем все по порядку.

IV

Жил в Журавлях светлоусый, молодцеватой выправки бригадир тракторного отряда — самый младший сын Луки Книги. По-уличному звали его Ванька Книжка. И жил он, собственно, не в Журавлях, а в степи — с весны и до поздней осени. Выл он весельчак, шутник, а вдобавок ещё и гармонист. Умел и сплясать и песню спеть. И ещё знали: любил тот светлоусый Ванька Книжка поухаживать за журавлинскими вдовушками. Частенько, приезжая со степи на мотоцикле, Иван никак не мог попасть в свой дом. Василиса извелась, измучилась. Не могла понять, что с мужем поделалось. Зимними вечерами, бывало, когда трактора ставились на ремонт, Иван брал гармонь-двухрядку и уходил из дому.

— Куда ты, Лукич? — спрашивала Василиса.

— Пойду немного развеюсь.

— Опять к бабам?

— А я к ним не хожу. И откуда ты взяла, что я к ним хожу? Загляну к Илюшке Казанкову.

Заглядывал же не к Илюшке Казанкову, а к вдове Анисье. Выходил оттуда пошатываясь. Шел по улице, играл на гармони, горланил песни. «Поглядите, бабоньки, Ванюшка Книжка веселится. Ох, несчастная Васюта!..» Нагулявшись вволю, он, как побитый, на рассвете заявлялся домой, обнимал заплаканную Василису и сам плакал. Пьяно шмыгал носом, говорил:

— Скушно, Васюта! Силы некуда приложить… Пойми это, казачка моя суровая!

— А я, Лукич, давно все поняла, — с трудом выговорила Василиса. — Ты эти свои силы к чужим бабам прилаживаешь. Водку хлещё шь, песни орешь под гармонь. Стыда у тебя, Лукич, нету. Ить ты же не парубок, тебе не двадцать годков. Ить у тебя дети взрослые, внук растет.

— А отчего пью? Отчего гуляю? Можешь это понять, Васюта?

— Что тут хитрого и непонятного? С жиру бесишься, Лукич! Тебя бы самого, бугая эдакого, запрячь в плуг…

— И ты, жена, меня не понимаешь. — Упала Васютке на грудь тяжелая голова. — Я хохол, степняк, а ты казачка, ты умная. Рассуди, Васюта, подсоби… Ну, скажи по совести, что это у меня за жизнь? Зима пришла — ставлю машины на ремонт, весна подоспела — тороплюсь в степь, Пашу, сею, убираю — и так из года в год. И ежели б из этого польза была! Я стараюсь, ночи не сплю, а какой получается толк? Никакого! Машины бью — сколько их тут при мне износилось! — а колхозы как были бедными, малокровными да хилыми, такими они и остались… — Да разве ты в этом виноват?

— А кто?

— Председатели. Их люди назначили, и пусть они…

— Да когда же это кончится, Васюта! — крикнул Иван. — Ведь эта бедность сидит у меня в печенках. Сосет, и как больно сосет, можешь ты это понять? Мне так и видится, что не кто другой, а я тут виноват… Пашу, сею, а люди не могут разбогатеть… Ить это же позор для колхозов! Жить в такой нужде, за труд получать так мало? Да что же это такое, а?

— Ну, ляг, Лукич, ну, усни. Без тебя разберутся. В район новый секретарь райкома приехал. Говорят, и молодой и бедовый. Из военных — не то бывший генерал, не то полковник. Вот ты бы с ним, Ваня, потолковал.

— Кто он? Как фамилия?

— Кажись, Скуратов… Гришка вчера в газете читал.

— Скуратов? — Иван Лукич усмехнулся. — Был у меня друг верный на войне. Тоже Скуратов. Степан Петрович. Может, это он сюда заявился? Так нет, это другой. Тот Скуратов в армии остался.

Иван Лукич снял пиджак, стянул мокрые сапоги. В промокших шерстяных носках подошел к умывальнику, намочил голову. Василиса подала ему полотенце. Когда он лежал в кровати, она взяла гребенку и старательно расчесала его светлые, ещё не тронутые сединой волосы. Приподняла голову, причесала и затылок, затем покрутила мужнины усы и, смеясь, сказала: