Шрифт:
Путь окружный – в горы, к югу,
Но на свете нет дороги,
Что бы нас вела друг к другу
С Хымэ мне довелось познакомиться в дни, когда я лишь прибыл на Кавказ. Повстречались мы волей случая, и он согласился указать мне путь до ближайшего разъезда.
Признаться, как бы ни старался я быть с ним участливым и дружелюбным, мы так и не сделались хотя бы приятелями. И это весьма противоречило всему тому,
С иной же стороны, Хымэ по крови не был черкесом. Это я разглядел если не с первого взгляда, то со второго – уж больно заметны были европейские черты его. Из-под хмурых густых бровей на меня с холодностью смотрели голубые глаза. Но в остальном он вполне походил на черкеса – лохматая черная папаха скрывала и без того потемневшие от времени волосы, некогда ровный нос изломали вечные бои, а бледность кожи сожрало нещадное солнце.
И тут я мог бы вновь обидеться его бесчувствию – разве не удача русскому повстречать земляка? Но Хымэ оставался ко мне равнодушен, и когда мы к концу дня достигли точки нашего разъезда, он хотел как можно скорее покинуть меня. Уже подступались сумерки, и мне страсть как не хотелось дальше езжать одному, поэтому я пытался придумать, как бы задержать его. Мне не пришло на ум ничего лучше, нежели спросить:
– А сам ты куда едешь?
Он поначалу не ответил ни слова, лишь спешился и повел коня к дереву, чтобы привязать того. Затем крикнул мне разводить костер и готовиться к ночлегу. Матерый воин и странник легко раскусил мою неумную хитрость, но не стал попрекать меня трусостью. Потому мы разделили трапезу и только после нее Хымэ, выдержав еще целую долю молчания, решил заговорить. Он начал с вопроса:
– Каким ветром принесло тебя в горы?
Я даже не успел ответить, как он перебил меня, махнув своей смуглой худой рукой:
– А впрочем, мне до того нет дела. Почем разница – захотел ли ты славы, наград или чужой крови на своем клинке? Может, крепкое слово отца вынудило пойти тебя на службу или любовь к дуэлям привела сюда – кто тебя знает? Лишь одно скажу я: тому, кто обитает здесь мимолетно, не понять Кавказ и не объять его. Для вас все это – игра и забава или же тягостная временная скука.
В то мгновение я почуял, как затрепетало в груди сердце. Я уже предчувствовал долгую и удивительную историю, подобную которой вряд ли услышу еще хоть раз. Конечно, записывать рассказ Хымэ нужно было прямо там, подле него, когда шумел в кронах ветер, и звездное небо было распахнуто над нашими головами.
Но тогда у меня не было ни огрызка карандаша, ни клочка бумаги, а теперь эта повесть, разумеется, лишится своих причудливых деталей. Говорил Хымэ резко, его хриплый голос будто рубил по ушам шашкой – но как же красочно он повествовал! И все же меня не покидало чувство, что он давно хотел рассказать свою историю хоть кому-то и с тем же успехом вместо меня мог быть один горный утес.
Вот же переложение той истории, что услышал я от Хымэ.
«Отсюда за многие версты стоит заброшенный монастырь, что раньше принадлежал русским. Теперь он принадлежит горам и птицам, что вьют гнезда в его высокой белой башне каждую весну. Чистая побелка давно облетела с камня, но еще лет десять назад она сверкала на солнце, и башню было видно издалека, будто столп света.
И я видел ее – когда еще жил в ауле, там, внизу, где под нами сейчас шумят густые деревья. Я видел ее и спрашивал – кто живет в ней, что происходит за далекими стенами? – и слышал в ответ, что там живут иноверцы. Ты понимаешь, они говорили о христианах. Иноверцы, как сказывали мне, запирались в башне и день-деньской молились своему неверному Богу, не зная ни славной охоты, ни вина, ни женщин.
И чем больше я слушал о них, тем сильнее тянуло меня к этой башне, к тому пугающему и очаровательному покою, что должен был царить в белокаменных стенах.
Ты не знаешь языка черкесов. Они прозвали меня Хымэ – чужестранец, чужак и имя это осталось со мной навечно. Я не знаю, отчего однажды осознал себя в ауле среди маленьких черкешат, игравших вместе со мною возле саклей. Насколько ярко и хорошо помню я свои отроческие годы в седле, настолько же позабыл те времена, когда еще жил со своей русской семьей.
Кем был мой отец, кем была мать – не знаю, даже смутного воспоминания не осталось в мыслях. Быть может, меня привезли после разбойничьего набега на русскую крепость – такую же, в которую сейчас направляешься ты. Им стало совестно убивать младенца либо же нашлась иная причина оставить меня живым. Рос я странно, скорее даже нелепо, неприкаянный и никому в действительности ненужный. Играл с детьми, звал их сестрами да братьями, а любую добрую женщину – матерью. Никто не звал меня есть или спать, но никто и не прогонял из сакли, где я устраивался ночевать.
И чем старше мы становились, тем сильнее я понимал, что лишний среди них. Наверное, если бы они признали во мне горца, я с радостью бы отринул память о своем происхождении. Но я оставался чужаком – а чужак мыслит по-волчьи, извечно глядя в лес, откуда его принесли волчонком.
У меня не случилось товарищей, никто бы не прогнал меня, поедь я с ними охотиться, но никто бы и не позвал меня с собой. Я ел с ними и пил из одной посуды, плясал с ними на праздниках и отпевал вместе покойников – но никуда не был приглашен. Девушки не дарили мне цветов и не ждали от меня подарков, хотя мы созрели рядом в отроческих думах. Так я вырос диким и чуждым для них. И долгие напевы их – те самые, которые ты зовешь заунывными – преследовали меня от колыбели до юношества как знак постоянного одиночества.
Конец ознакомительного фрагмента.