Сюрреализм. Воззвания и трактаты международного движения с 1920-х годов до наших дней
Шрифт:
Наш отказ от всякого милостиво дарованного закона и наша надежда на новые силы – пока ещё дремлющие под землёй, но способные перевернуть Историю, нарушить смехотворную череду каждодневных событий, – заставляют нас обратить взоры к Азии [2] . Да, в конечном счёте нам нужна Свобода, но Свобода, созданная по образу наших глубинных духовных устремлений, самых властных и естественных потребностей нашей плоти (на самом деле страх всегда будет уделом других). Современная эпоха отжила своё. Монотонность жестов, поступков и лжи Европы замкнула круг отвращения [3] . Скорее бы уже монголы разбили свои шатры на наших площадях. И не нужно бояться, что насилие, которому мы присягаем этим текстом, застанет нас врасплох или что мы окажемся не на высоте. Однако что бы ни случилось, этого нам мало. Важно понять: наш демарш вдохновлён лишь абсолютной верой в объединяющее нас чувство, а именно – предчувствие бунта, лежащее у истоков всего, что хоть чего-то ст'oит.
2
Образ, признаем, неудачный.
3
Спиноза, Кант, Блейк, Гегель, Шеллинг, Прудон, Маркс, Штирнер, Бодлер, Лотреамон, Рембо, Ницше: уже одно это перечисление – начало вашего краха.
Ставя превыше возможных расхождений наш революционный пыл и стремление к максимальной эффективности в, увы, пока ещё ограниченной области нашей нынешней деятельности, мы: “Clart'e”1, “Correspondances”2, “Philosophies”3, “La R'evolution Surr'ealiste” – заявляем следующее:
1. Мы не можем себе представить, чтобы ваша Франция когда-либо последовала величественному примеру немедленного, полного и безоговорочного разоружения, который продемонстрировал миру ЛЕНИН в 1917 году в Брест-Литовске, – разоружения, ценность которого для революции бесконечна.
2. Как в большинстве своём подлежащие призыву, и тем самым официально обречённые носить презренную мышино-серую шинель, мы энергично и всеми возможными способами отвергаем саму мысль о такого рода подчинении в будущем, поскольку для нас Франция не существует.
3. В этих условиях мы, разумеется, полностью поддерживаем манифест, выпущенный комитетом действий против войны в Марокко4 – тем более что его авторам грозит судебное преследование.
4. Священники, врачи, профессора, литераторы, поэты, философы, журналисты, судьи, адвокаты, полицейские, академики разного рода: все вы, подписанты этого безмозглого листка, «Интеллектуалы в одном строю с Родиной», – мы не упустим случая обличить и пристыдить вас. Псы, вышколенные на лету хватать жирные подачки со стола Родины, вы пускаете слюну при одной мысли об этой кости.
5. Наш бунт – это восстание духа; кровавая Революция для нас – неотвратимая месть духа, униженного делами ваших рук. Мы – не утописты: в этой Революции мы видим прежде всего преобразование общества. Если есть ещё люди, видевшие, как их окружает стая, где каждый оборачивается против них (а это предатели всего, кроме Свободы; мятежники всех мастей; обычные уголовники), то пусть они помнят: идея Революции – лучшая и самая действенная защита индивида.
Жорж Альтман, Жорж Окутюрье, Жан Бернье, Виктор Крастр, Камиль Фежи, Марсель Фурье, Поль Гитар, Жан Монревель
Камиль Гуманс, Поль Нуже
Андре Барсалу, Габриэль Боруа, Эмиль Бенвенист, Норбер Гютерман, Анри Журдан, Анри Лефевр, Пьер Моранж, Морис Мюллер, Жорж Политцер, Поль Циммерман
Максим Александр, Луи Арагон, Антонен Арто, Жорж Бесьер, Мони де Були, Жоэ Буске, Пьер Брассёр, Андре Бретон, Жан Каррив, Рене Кревель, Робер Деснос, Поль Элюар, Макс Эрнст, Теодор Френкель, Мишель Лейрис, Жорж Лембур, Матиас Любек, Жорж Малкин, Андре Массон, Душан Матич,
Макс Мориз, Жорж Невё, Марсель Нолль,
Бенжамен Пере, Филипп Супо, Деде Санбим, Ролан Тюаль, Жак Вио
Эрманн Клоссон
Анри Жансон
Пьер де Массо
Реймон Кено
Жорж Рибмон-Дессень
Hands off love
Те идеалы, к которым ещё можно призывать и которые имеют хоть какую-то силу в этом мире; то, что ценно, что стоит защищать прежде всего и вопреки всему; что грозит любому человеку неминуемой санкцией судьи – и задумайтесь на минутку о том, насколько каждое мгновение вашей жизни зависит от судьи, к которому вы попадаете за малейший проступок, – короче, то, что обрекает мир на провал (например, гений): всё это недавний процесс выставил внезапно в поистине ослепительном свете. Личность ответчика и природа того, в чём его обвиняют, стоят того, чтобы подробнее остановиться на иске г-жи Чаплин (с которым мы смогли ознакомиться на страницах «Гран Гиньоля»). В наших дальнейших утверждениях мы, безусловно, исходим из того, что речь идёт о документе подлинном, и что факты, вменяемые Чарли Чаплину в вину, и его высказывания, изложенные в жалобе, соответствуют истине – хотя сам он и вправе их отрицать. Попробуем разобраться, чт'o было решено обратить против такого человека и какие средства брошены на то, чтобы его уничтожить. Эти средства причудливым образом отражают усреднённое представление о морали, распространённое в 1927 году в Соединённых Штатах, – то есть в одном из самых значительных скоплений людей на планете: представление, стремящееся распространиться по миру, подминая под себя все остальные, поскольку Северная Америка – это не только гигантское скопище товаров, под обилием которых она вот-вот задохнётся, но и бескрайний резервуар человеческой глупости, грозящей затопить и нас, окончательно оболванивая абсолютно бесхребетную европейскую публику, неизменно повинующуюся воле того, чья ставка выше.
Чудовищно, что существует служебная тайна для врачей, которая, в конечном счёте, всего лишь прикрывает неуместную стыдливость, однако любое её нарушение оборачивается для хранителей такого секрета беспощадными гонениями, – но подобной тайны нет для замужних женщин. Вместе с тем роль жены – такое же ремесло, как и все остальные, с того момента, как женщина считает себя вправе требовать удовлетворения своих материальных и сексуальных потребностей. У мужчины, которого закон вынуждает жить с одной-единственной женщиной, нет иного выбора, кроме как пытаться привить ей собственные нравы, надеясь на её понимание и снисхождение. Но если она выставляет его на растерзание толпы, то почему закон, наделяющий супругу самыми произвольными правами, не обернётся против неё со всей строгостью, которой заслуживают столь отвратительное злоупотребление доверием и клевета, столь очевидно подпитываемая самым корыстным интересом? Да и потом, как вообще можно отдавать нравственность на откуп закону? Это абсурдно! И говоря об эпизодических терзаниях, упоминаемых добропорядочной и целомудренной г-жой Чаплин, просто смешно считать уродливой, противоестественной, извращённой, вырожденческой и непристойной практику орального секса [4] . (В браке все так поступают, – блестяще парирует Чаплин.) Будь возможной хоть сколь-либо свободная дискуссия о нравах, тогда нормальным, естественным, здоровым и благопристойным как раз было бы отказать в жалобе супруге, убеждённой, что в таких бесчеловечных условиях ей пришлось отвергать столь распространённое и абсолютно невинное, приемлемое занятие. Как вообще при подобной глупости истице позволено говорить о любви – а именно к ней осмеливается апеллировать это создание, в 16 лет и два месяца сознательно пошедшее под венец с обеспеченным человеком, за каждым шагом которого следит общественное мнение, и родившее ему двух детей, вне всякого сомнения, через ухо, ибо ответчик никогда не имел с ней подобающих супругам брачных сношений, – детей, которых она выставляет на всеобщее обозрение точно грязные вещественные доказательства собственных интимных потребностей? Курсив тут наш, и отталкивающие формулировки, которые он призван выделить, мы позаимствовали у истицы и её адвокатов, основное стремление которых – загнать живого человека в угол при помощи самого омерзительного клише безмозглой бульварной прессы: образа матери, называющей отцом своего законного любовника, и всё это с единственной целью – содрать с этого человека подать, о которой не могло мечтать и самое требовательное Государство: подать, довлеющую прежде всего над его гением, даже стремящуюся его этого гения лишить или уж, в любом случае, опорочить самое ценное воплощение такой гениальности.
4
Например.
В жалобах г-жи Чаплин можно выделить пять главных доводов: 1) эту даму совратили; 2) обольститель заставлял её избавиться от ребёнка; 3) на брак он пошёл лишь по принуждению, под давлением и уже с намерением развестись; 4) с этой целью он, следуя загодя составленному плану, обходился с ней оскорбительно и жестоко; 5) обоснованность этих обвинений доказывается уже самим аморальным характером повседневных высказываний Чарли Чаплина и его весьма абстрактным представлением обо всём, что только есть на свете самого святого.
Преступность совращения установить обычно довольно сложно, поскольку основной составляющей подобного преступления является собственно факт соблазна. Такое злодеяние, на которое согласны обе стороны, а отвечать приходится лишь одной, осложняется ещё и тем, что доказать, какую роль сыграла инициатива и провокация со стороны самой жертвы, решительно невозможно. Но в данном случае чистой душе повезло, и раз уж соблазнитель не собирался играть с ней идеальной свадьбы, в итоге она своей бесхитростностью возобладала над этим дьявольским существом. Можно только поразиться такому упорству и даже упрямству со стороны столь юного и беззащитного создания. Если, конечно, она не решила, что единственная возможность стать женой Чарли Чаплина – это сначала переспать с ним, а потом… ах, нет, не будем о совращении, это целое дело, и какое запутанное, её почти бросили, беременную.
И вот тогда-то, подталкиваемая к операции, которую сама она называет преступной, несчастная будущая мать в момент бракосочетания отказывается от неё по причинам, к которым стоит присмотреться внимательнее. Она жалуется, что её состояние стало достоянием общественности – и что жених приложил к этому все мыслимые усилия. Очевидное противоречие: кому на руку подобная публичность; кто отказывается от единственной возможности воспрепятствовать тому, что в Калифорнии считается скандальным? Но теперь сила на стороне жертвы, она может повторять во всеуслышание, что её заставляли сделать аборт. Вот что становится решающим аргументом – а не слово преступника, причастного к акту, нарушающему все общественные, законные и моральные установления и уже потому отвратительному, ужасающему и противному инстинктам матери (жалобщицы) и её чувству материнского долга защищать и сохранять, – причём из слов Чарли Чаплина как раз не забыто ни одно. Всё записано, фразы, произносившиеся наедине, обстоятельства, порой даже даты, с того самого дня, когда будущая г-жа Чаплин решила поставить во главу угла свои инстинкты, превратить себя в памятник нормальности: пусть и вне уз законного брака, она продолжила – подчёркивается в иске – любить своего жениха несмотря на его возмутительные предложения, и вот она уже становится шпионом в семейном алькове, ведущим свой жертвенный дневник, дотошно подсчитывая пролитые слезы. Третий упрёк, который она обращает своему мужу, не касается ли он её в первую очередь? Не вступила ли она сама в брак с твёрдым намерением выйти из него – но уже с солидным состоянием и положением в обществе? А четвёртый пункт обвинения – то обращение, которое пришлось сносить г-же Чаплин в браке: если рассмотреть его детально, является ли оно результатом попыток Чарли Чаплина довести её до отчаяния или же, скорее, естественным следствием каждодневного поведения женщины, коллекционирующей оскорбления, вызывающей и смакующей их? Отметим походя зияющую лакуну в её изложении: г-жа Чаплин забывает упомянуть о точной дате, с которой она перестала любить мужа. Но, может статься, она любит его до сих пор.